Рожденные в раю - Ник Саган

В глубине души я подозреваю, что Маласи сказал то, что я хотела бы услышать. Ради спасения моей жизни. Возможно, моих друзей по-прежнему разделяет пропасть, и тогда никто не приедет за мной. В любом случае, я об этом скоро узнаю. Я не стану терять надежду. Этого я точно делать не буду.

Мой самолет летел на максимально возможной скорости, но Маласи торопил меня, рассказывал, как сильно она разбилась. Шампань хваталась за все, до чего ей удавалось дотянуться, держалась мертвой хваткой, то ли из страха за Пандору, то ли боялась, что самолет развалится от перегрузок. Мы летели молча, я все думал о Деусе. Почему он сделал то, что сделал? Как он мог?

Мне хотелось верить, что стреляла Пенни, но я понимал, что во мне говорит отец, который старается защитить сына. Я бы не хотел поддаваться таким чувствам. Не хочу жить в фальшивом раю. Если он был в самолете, который сбил Пандору, значит, он тоже несет ответственность.

Но если виноват он, значит, виноват и я. Ведь я мог что-то предпринять. Я мог не учить его водить реактивный самолет, мог не пускать его на симуляторы полетов в ГВР. И тогда ничего бы не произошло. И все же я никак не могу примирить это трусливое нападение на Пандору и тот невинный вопрос, который задал мне Деус много лет назад: «Что ощущаешь, когда переходишь звуковой барьер?»

Может быть, следовало заставить его познакомиться с двоюродными сестрами и братьями много раньше, не обращать внимания на его бурные протесты?

Или не следовало выпускать его из Дебрингема вовсе?

Когда ему было девять лет, мы поехали в маленький городок неподалеку от Питтсбурга. Угледобывающий район. Я отвез его не в Иденборн и не для того, чтобы рассказать историю производства угля и кокса. Я показал ему американские горки под названием «Счастливый случай». Рассказал ему о своем дурацком наваждении и о том, как я с ним справился. Потом мы вместе гуляли по парку развлечений, словно два друга, говорили о всякой ерунде. Я саркастически шутил, а он смеялся.

– Истинная правда, Шерлок.

Когда он это произнес, я закрыл глаза и услышал голос из моего прошлого, произносящий ту же глупую фразу. Мы с Деусом смеялись над чем-то, а я вспоминал другой разговор, который состоялся много лет назад и был так похож на этот. Конечно, мы повторили этот разговор не слово в слово, но очень близко, удивительно, что я все еще его помню, ведь это было очень давно. Я говорил тогда с Меркуцио.

И я задумался: уж не пытаюсь ли я вырастить из Деуса второго Меркуцио? Я скучал по моему другу, пусть он был сумасшедшим, смешным, ненадежным. Может быть, подсознательно я превращал сына в его новую версию?

Но ощущение больше не повторялось, и я решил, что это простое совпадение – ничего больше.

Я думал о нашем разговоре, пока летел к этому месту. Когда же я увидел масштабы катастрофы, увидел, как разметало обломки, я стал думать о Пандоре, только о ней.

Надо мной нависает смерть, она заглядывает мне в лицо, нетерпеливая, как пациент в приемной врача. Я не вижу ее, но знаю, что она здесь. Голос Маласи еле слышен, он говорит, что я должна его слушать, потому что это очень важно. Я стараюсь слушать, а он просит рассказать ему что-нибудь. Я чувствую себя как девушка из «Тысячи и одной ночи», которая должна выдумывать истории, чтобы остаться в живых.

Я пытаюсь говорить, я даже слышу слова у себя в голове, но я не уверена, что говорю на самом деле. Я описываю то замечательное воскресенье, которое мы провели с Шампань, но никак не могу сосредоточиться на своем рассказе и вскоре начинаю бормотать лишь бессвязные слова, и теперь мой слушатель – сама смерть.

Она – живая тень, а каждая молекула этой тени – чума. Мне приходит в голову, что смерть любит шутить шутки с людьми. Она могла пошутить со мной уже много раз, но выбрала именно этот момент, когда я ослепла, лежу в воде лицом вниз и у меня кончается кислород. Я не стала бы приглашать ее, но должна признать, что у нее может оказаться повод навестить меня при еще худших обстоятельствах.

Цветут цветы. Белые и розовые. Экраны мигают. Формы и тени сливаются. Мой брат отворачивается, чтобы никто не видел, как он плачет. У моей кровати столпились люди. Чьи-то руки расставляют на медицинском подносе зверюшек, сложенных из бумаги. Мою левую руку сжимает Далила. Нгози держит за правую. На лицо кладут маску. Это все, что я вижу сквозь полузакрытые веки.

Долгий низкий стон. Тяжелое дыхание. Малопонятное объяснение технологии, которое нам дают, чтобы вселить надежду. Взбивают подушку. Сестра что-то спрашивает. Гидравлика. Колеса едут по плиткам. Щелчки. Шипение газа. «Прощай, милое дитя. До встречи». Это обрывочные звуки, долетающие до моих ушей.

Жар и дурнота. Ноги бьются в судороге. Руки запутываются в простынях. Меня двигают. Поднимают. Целуют. На лицо ложится что-то прохладное. Что-то крепко связывает мои руки, ноги, потом становится тихо. Жар уходит. Это мои ощущения.

Я вдыхаю острые больничные запахи лекарства и пота. Во рту ощущение жажды, льда и медовой конфетки.

Как трудно все запоминать. Мысли, чувства уносятся прочь, словно галактики после «большого взрыва». Интересно, куда они мчатся?

Теперь я в другом месте. Я все вижу, но ничего не узнаю. Возможно, это далекое прошлое или далекое будущее. У меня нет возможности вернуться домой, и я с этим мирюсь. Я очень хочу сложить все кусочки вместе, но попытка сосредоточиться на фрагментах лишь вызывает боль. Вокруг меня ничто, но это ничто может быть чем угодно по моему желанию. Я называю это раем.

– А вдруг врата рая слишком тяжелы для меня, и я их не открою? – Это голос Далилы.

Не знаю, когда она это говорила. Не помню. Наверное, прямо сейчас.

– Для тебя они будут легче перышка, – сказал я ей как-то. И сейчас повторю. Я не вижу ее, но чувствую ее руку в своей. Она тянет меня вперед.

– Они будут такими легкими, что откроются сами, – обещаю я. – Так встретит тебя Бог.

Она говорит тоненьким счастливым голоском:

– Они открываются, Хаджи, врата рая открываются.

Ее маленькая ручка больше не сжимает мою. Теперь Нгози сжимает мою правую руку. Его голос доносится из ниоткуда.

– Я не хочу умирать, – говорит он.

Я сжимаю его руку и говорю, что Далила уже прошла врата. Я говорю, что нам нужно поспешить и догнать ее. Мы не должны заставлять Господа ждать нас.

– Я так боюсь, – отвечает он.

– Брат, бояться нечего. Это просто еще одна поездка, – говорю я. – Как хорошо, что мы совершаем ее вместе.

Его рука в отчаянии хватается за мою, я успокаиваю его, сжимая его руку в ответ, пока не перестаю ее чувствовать.

Я совсем один, я нигде, я – вселенная, заключенная внутри самой себя. Я не чувствую ничего, кроме усиливающегося холода. Видимо, меня замораживают. Я уже не помню, говорили они что-то про замораживание или нет. Я даже не помню, кто они.