Заговор Горбачева и Ельцина. Кто стоял за хозяевами Кремля? - Александр Костин

Конечно, если бы члены Политбюро знали, или хотя бы догадывались, что никакой попытки самоубийства не было, а было лишь весьма примитивная инсценировка суицида, то обсуждение этого поступка шло бы совершенно по другому сценарию. Однако инсценировку суицида еще надо было доказать, тем более что не понятна цель подобного поступка. Давайте разберемся. Ельцин в «Исповеди…» отвел много места тому факту, как безжалостно с ним поступили, когда его, почти чуть ли не в коматозном состоянии, выволокли для «разборки» на Пленум МГК буквально через два дня после «срыва». По воспоминаниям Александра Коржакова, — «Правду о том, что случилось в комнате отдыха, долго скрывали. В тот день смена была не моя; я ничего не знал. Меня очень насторожило, что по команде Наины у Ельцина поотбирали вдруг все стеклянные и колющие предметы: бокалы, рюмки, вилки, ножи.

Только через несколько дней врачи мне рассказали, что Борис Николаевич якобы упал на ножницы». Именно эту версию приняли «за основу» члены Политбюро, посчитав, что травма пустяковая и можно начинать разборку. Б. Ельцин вспоминает:

«Вдруг утром 11 ноября раздался телефонный звонок. АТС-1 «кремлевка», обслуживающая высших руководителей. Это был Горбачев. Как будто он звонил не в больницу, а ко мне на дачу. Он спокойным тоном произнес «Надо бы, Борис Николаевич, ко мне подъехать ненадолго. Ну, а потом, может быть, заодно и Московский Пленум горкома проведем». Говорю, я не могу приехать, я в постели, мне врачи даже вставать не разрешают. «Ничего, — сказал он бодро, — врачи помогут» — Обратим внимание, что Горбачев его вызывает сначала на Политбюро («…ко мне подъехать»), где предварительно будет обсуждаться вопрос о возможности («может быть») для его «разборки» на Пленуме. Ну привезли бы на заседание Политбюро «полутруп» Ельцина, неужели не нашлось бы в сердцах этих «людоедов» хоть капли жалости, чтобы повременить с отправкой больного человека «на Голгофу». Да здоров он был как буйвол, а царапина от злополучных ножниц уже не могла беспокоить настолько, чтобы симулировать кризисное состояние всего организма, которое так мастерски расписал Ельцин:

«Этого я никогда не смогу понять. Не помню в своей трудовой деятельности, чтобы кого бы то ни было — рабочего, руководителя — увезли больного из больницы, чтобы снять с работы. Это невозможно. Я уже не говорю, что это элементарно противоречит КЗОТу, хотя у нас вроде к руководителям КЗОТ отношения не имеет. Как бы плохо Горбачев ни откосился ко мне, но поступить так — бесчеловечно, безнравственно… Я от него просто этого не ожидал. Чего он боялся, почему торопился? Думал, что я передумаю? Или считал, что в таком виде со мной как раз лучше всего на Пленуме Московского горкома партии расправиться? Может быть, добить физически? Понять такую жестокость невозможно…

Я начал собираться. Послушные врачи, запрещавшие мне не то что ехать куда-то, просто вставать, двигаться, принялись накачивать в меня затормаживающие средства. Голова кружилась, ноги подкашивались, я почти не мог говорить, язык не слушался, жена, увидев меня, стала умолять, чтобы я не ехал, просила, уговаривала, требовала. Я почти как робот, еле передвигая ногами, практически ничего не понимая, что происходит вокруг, сел в машину и поехал в ЦК КПСС.

Жена, изведенная за эти дни моей болезнью, не выдержала и «резко высказала начальнику Девятого Управления КГБ Плеханову: это садизм, как вы посмели отпустить больного, вы зачем-то охраняете его, а теперь сами из-за своей трусости можете его убить… Ему, конечно, ответить было нечего, он был винтиком Системы, которая продолжала «замечательно» функционировать. Надо Ельцина охранять — будем охранять, его положено больного привезти, ничего не соображающего, — привезем. Я думаю, они бы меня и из могилы доставили куда угодно, на любой пленум, если бы поступило задание.

Итак, в таком виде я оказался на Политбюро, практически ничего не соображая. Потом в таком же состоянии очутился на пленуме Московского горкома… Вся партийная верхушка вошла на пленум, когда все участники уже сидели. Главные партийные начальники дружно сели в президиум, как на выставке, и весь пленум смотрел на них затравленно и послушно, как кролик на удава.

Как назвать то, когда человека убивают словами, потому что действительно это было похоже на настоящее убийство?.. Ведь можно было просто освободить меня на пленуме. Но нет, надо было насладиться процессом предательства, когда товарищи, работавшие со мной бок о бок два года без всяких признаков каких-то шероховатостей, вдруг начали говорить такое, что не укладывается у меня в голове до сих пор. Если бы я не был под таким наркозом, конечно, начал бы сражаться, опровергать ложь, доказывать подлость выступающих — именно подлость! С одной стороны, я винил врачей, что они разрешили вытащить меня сюда, с другой стороны, они накачали меня лекарствами так, что я практически ничего не воспринимал, и, может быть, я должен быть благодарен им за то, что они в этот момент спасли мне жизнь…

Потом я часто возвращался к тому пленуму, пытаясь понять, что же толкало людей на трибуну, почему они шли на сделку со своей совестью и бросались по указке главного егеря: ату его, ату… Да, это была стая. Стая, готовая растерзать на части, — я бы, пожалуй, иначе и не сказал…»[218]

Необходимо отметить, что большинство исследователей этого периода биографии Ельцина, почему-то упускают из виду тот факт, что из больничной палаты его повезли не сразу на пленум МГК, а сначала на заседание Политбюро, где присутствующие его члены могли воочию убедиться в его нормальной физической кондиции, хотя сам Ельцин об этом четко упоминает.

Итак, 11 ноября состоялся пленум МГК партии, который освободил Б. Н. Ельцина от должности первого секретаря и члена бюро МГК партии «за крупные недостатки, допущенные в руководстве Московской городской партийной организацией».

Первым секретарем горкома партии был избран член Политбюро, Секретарь ЦК КПСС Лев Николаевич Зайков.

На пленуме выступил М. Горбачев, который повторил свои утверждения о том, что Ельцин обнаружил полную теоретическую и политическую беспомощность в анализе хода перестройки, оказался неспособным понять серьезности переживаемого ее этапа. И т. д. и т. п., словно говорил о своих собственных ощущениях по поводу несбывшихся надежд по революционному (вернее, контрреволюционному) преобразованию общественного строя в СССР.

Дальше практически повторился тот же сценарий, который был продемонстрирован на Октябрьском пленуме ЦК КПСС. Та же вереница ораторов, те же пылкие обвинения под взглядами Горбачева и Лигачева.

Московских аппаратчиков особо не пришлось настраивать против своего бывшего руководителя. За два года правления Ельцин нажил слишком много врагов и недоброжелателей. Еще вчера все они были вынуждены таиться, безмолвно сносить унижения и обиды. Но едва раздался повелительный окрик — «Ату!» — как радостное чиновничество тут же ринулось топтать своего недавнего повелителя. Даже Горбачев вынужден был признавать: «В ряде выступлений явно сквозили мотивы мстительности и злорадства».