Первая жертва - Бен Элтон

Раздеваясь, она разговаривала.

— Я слышала, тебе удалось доказать, что рядовой Хопкинс ни в чем не виновен, — сказала она, снимая туфли. — Я была так рада. Я ведь говорила, что он невиновен, да?

— Да, говорила.

Теперь она расстегивала блузку.

— Ты такой умный, что догадался сравнить пули. Кто бы мог подумать?

Под блузкой на ней была шелковая кремовая сорочка. Она стянула ее через голову. На ней не было ни корсета, ни лифчика, и, пока она стягивала кружевную сорочку, Кингсли увидел абсолютно все. Сначала ее живот, затем маленькие красивые груди, потом, когда она подняла руки над головой, волосы под мышками. Ему захотелось прижаться к ним носом и глубоко вдохнуть.

— Значит, его освободят? — спросила она, вешая сорочку на спинку стула. Она стояла полуобнаженная, изящная, тонкокостная. Ее коротко стриженные волосы доходили лишь до мочек ушей. Раньше Кингсли не видел открытыми женскую шею, плечи и груди. Обычно их скрывали распущенные, струящиеся волосы, что было, конечно, тоже мило, но этот более откровенный стиль был куда эротичнее. Китти, с красивой грудью, стройными плечами, четкой линией ключиц и нежным изгибом шеи, удивительно шла такая спартанская прическа.

— Его уже освободили, — ответил Кингсли, — и теперь он мертв. Убит в бою у Пасхендале сегодня утром.

— Вот это да. Вот и верь после этого в удачу. Бедняга.

Задрав юбку, она стала развязывать тесемки на панталонах. Она слегка наклонилась вперед, и ее маленькие груди оказались рядом с Кингсли. Ему захотелось протянуть руку и взять их в ладони. Но он не сделал этого, хотя глупо было притворяться равнодушным — он тоже был голый, и доказательство его возбуждения вздымалось прямо перед ним.

— Я хотел спросить, — сказал Кингсли, — ты читала стихи, которые тебе дал лейтенант Стэмфорд?

— Вообще-то читала, — ответила Китти, стаскивая панталоны и развязывая пояс. — Очень странные. Я ожидала увидеть яростный патриотизм и наивный триумф, но там все по-другому: грязь, кровь, болезнь и смерть, ужасно мрачные стихи разочарованного человека.

Она расстегнула юбку, позволив ей упасть на пол, и осталась обнаженная, в одних чулках с подтяжками. Затем она подобрала юбку и аккуратно положила ее на стул.

— Чулки оставить? — спросила она. — Некоторым парням нравится так, и я считаю, что выгляжу довольно жизнерадостно. Ужасно по-французски, тебе не кажется?

— Китти, а сколько «парней» у тебя было?

— Двадцать четыре. Я все записываю. Я очень дурная девушка, да?

— Дурная женщина.

— Когда я называю себя девушкой, это нормально, а когда это делает мужчина, то нет. Ну а что скажешь ты? Сколько везучих, везучих, везучих малышек осчастливили вы, мсье?

— Не знаю. Думаю, пятерых или шестерых.

— Тебя смущает, что я кувыркалась с таким количеством парней?

— Да, если честно, немного смущает. Думаю, я бы хотел быть особенным.

— Ты и так особенный. Я ведь здесь, правда? А я очень редко заказываю одно и то же блюдо дважды. Если бы я не знала, что романтическая любовь — это миф, я бы подумала, что могу в тебя влюбиться.

Китти достала из сумки свой презерватив.

— Кажется, в том, как именно заниматься любовью, ничего романтического для тебя нет, правда, Китти?

— Ага. Ты говоришь как любой мужчина. А что, если я забеременею? Это было бы из рук вон плохо. Вы, мужчины, не особенно об этом задумываетесь, верно? Это не ваша проблема.

С этими словами Китти встала и, взяв его лицо в свои руки так, как и тогда, под деревом, поцеловала его долгим и яростным поцелуем, утягивая его за собой на кровать.

Совсем недавно, добравшись до кафе, Кингсли считал себя более ни на что не годным и был готов свалиться замертво, но ощущение упругого молодого тела сестры Муррей полностью оживило его. Он хоть и чувствовал себя виноватым, но не удержался и с не меньшим пылом ответил на ее поцелуй.

Они занимались любовью, а потом уснули.

Кингсли проснулся на рассвете, и его снова охватило чувство вины, преследовавшее его с того, первого раза, когда он занимался любовью с Китти Муррей. Она еще не открыла глаза, но ему показалось, что она читает его мысли.

— Не волнуйся, — сказала она, — на войне другие правила. То, что происходит здесь, не обсуждается дома, и тот, кто здесь не был, никогда не поймет, каково это, так что какое они имеют право нас судить?

— Шеннон говорил мне то же самое.

— Я не хочу говорить о капитане Шенноне, — быстро сказала она. — И вообще, пообещай, что не расскажешь об этом жене; она не должна знать, да она и не поймет. Пока мы здесь, нужно получать удовольствие так, как можно. К тому же я просто умру, если узнаю, что меня станет презирать какая-то бедняжка, с которой я даже не знакома.

— Мы с женой… Она меня бросила.

Китти села в постели, простыня соскользнула с ее обнаженных плеч.

— Нет, правда? Ну, должна сказать, это очень приятные новости. В смысле, мне жаль и все такое, но… Она дурочка, вот что я скажу.

Кингсли не ответил. Он думал об Агнес. Китти тоже затихла и молча сидела, задумчиво дымя сигаретой.

— Слушай, — наконец сказала она, — а как насчет нас? Что, если мы с тобой будем парочкой? Разве это не будет здорово? Иногда я мечтаю, чтобы у меня все было как у людей, порой ведь бывает чертовски одиноко. Соглашайся, это будет так забавно, я уверена, нам будет ужасно весело.

Кингсли посмотрел на нее. Она как раз прикуривала вторую сигарету и изо всех сил старалась казаться ветреной и говорить небрежно, но он видел, что она совершенно серьезна.

— Извини, Китти, — нежно сказал он, — но я все еще люблю свою жену.

— Дурачок! — сказала она, сильно стукнув его в грудь кулачком. — Так ужасно с твоей стороны быть таким чертовски привлекательным!

— Я думал, ты ненавидишь полицейских?

— Это верно. И я особенно сильно ненавижу их сейчас.

Голос у нее дрогнул, и она отвернулась, яростно затянулась сигаретой. Кингсли понял, что за короткое время их знакомства она успела вообразить, будто влюблена в него. Это его очень огорчило. Ему казалось, что теперь он предает двух женщин, которые ему не безразличны.

— Прости, — сказал он.

— Ой, замолчи, ладно? — ответила сестра Муррей.

Затушив сигарету, она набросилась на него и жадно прижалась губами к его губам. Кингсли не собирался снова заниматься с ней любовью, особенно теперь, когда оказалось, что она довольно уязвима эмоционально, больше, чем давала ему понять до сих пор. И когда она начала дергать его с нарочитой грубостью, направляя его к себе и в себя, он понял, что она именно из гордости так страстно пытается вернуть их отношения в сугубо физическое русло. На мгновение приоткрыв свое сердце, она желала показать, что ей вовсе не было больно. Ее тело требовало любви, стремясь стереть неприятное впечатление от разговора, чтобы они могли расстаться на равных. Кингсли не мог отказать ей.