Мир иной. Что психоделика может рассказать о сознании, смерти, страстях, депрессии и трансцендентности - Майкл Поллан

Препарат 3,4-метилендиоксиметамфетамин – это классический психоделик (он воздействует на различные рецепторы мозга, но при этом не вызывает сильных зрительных эффектов), и некоторые из терапевтов, с которыми мне довелось беседовать, заявили, что он является неизменным атрибутом их терапевтической деятельности. Иногда называемый эмфатогеном, МДМА снижает психологическую защиту и помогает выстроить мгновенную связь между пациентом и терапевтом. (Лео Зефф был одним из первых, кто начал использовать МДМА в 1970-х годах, после того тот стал особо популярным, потому как был широко разрекламирован его друзьями – легендарным химиком из района залива Сашей Шульгиным и его женой терапевтом Анной Шульгиной.) Терапевты говорили, что МДМА особенно хорош для «ломки льда» и установления доверительных отношений между клиентом и врачом до начала психоделического трипа. (Один из них сказал: «Он сжимает годы психотерапии до рамок одного вечера».) Но, как свидетельствует его научное название, МДМА – это амфетамин, поэтому он химически все же воздействует на сердце так, как не воздействует ни один другой психоделик. Я был немного разочарован тем, что кардиолог выбраковал МДМА из моего списка, но при этом радовался тому, что он все же дал зеленый свет прочим моим психоделическим планам.

Что касается первого терапевта, на которого пал мой выбор, то ничто в его жизни не характеризует его с благоприятной стороны, по крайней мере на бумаге. Он жил и работал далеко от психоделического, да и терапевтического сообщества, в горах американского Запада, не имел телефонной связи, зато имел собственный генератор, снабжавший его электричеством, качал насосом воду из горных источников, выращивал собственные овощи и поддерживал связь с людьми через весьма капризный спутниковый Интернет. Мне пришлось расстаться с мыслью проводить сеанс где-нибудь поблизости от больницы или госпиталя, то есть в пределах быстрой доставки в отделение неотложной помощи. К тому же сюда примешивался тот факт, что сам я был родом из еврейской семьи, которая однажды отказалась покупать машину на том основании, что она была сделана в Германии, а он был немцем шестидесяти лет, да к тому же сыном нациста: его отец во время Второй мировой войны служил в рядах СС. Теперь вы понимаете, что меня как человека, который много наслышан о роли установки и обстановки и утвердился в важности этих факторов, ни одна из этих частностей его жизни особо сильно не вдохновляла.

Тем не менее я влюбился в Фрица с первого взгляда, как только он вышел из дому, чтобы поприветствовать меня (что он и сделал, широко улыбаясь и заключив меня в теплые объятия, к чему я уже привык), когда я въехал во взятой напрокат машине в его удаленный лагерь. Лагерь напоминал опрятный деревенский хуторок: к хозяйскому дому примыкала пара пристроек поменьше, дальше располагались восьмиугольная юрта и два ярко раскрашенных флигеля, выстроенных на поляне, расчищенной на гребне густо поросшей деревьями горы. Сверяясь с картой, которую мне прислал Фриц (он ее начертил сам, поскольку эта территория была настоящей terra incognita в глобальной системе позиционирования), я проехал несколько миль по грязной, пыльной дороге, пролегавшей через унылый ландшафт, образуемый отвалами земли и строениями заброшенный шахты, и затем начал подниматься по склону вверх, углубившись в темный лес, состоявший из кипарисов и желтых сосен с гладкой корой цвета свежей крови, пространство между которыми было заполнено плотным кустарником, в основном толокнянкой обыкновенной. Короче говоря, я забрался в самую глушь.

Фриц являл собой запутанный клубок противоречий и вместе с тем был очень сердечным и, видимо, счастливым человеком. Густой порослью седых волос, разделенных пробором посередине, и массивной мускулистой фигурой, начавшей немного сдавать под тяжестью годов, он в свои 65 лет сильно напоминал одного европейского киноактера, к счастью, набравшегося изрядной мудрости. Он родился и вырос в Баварии и был сыном запойного алкоголика, который служил в рядах СС и состоял телохранителем при культурном атташе, отвечавшем за постановку опер и других развлекательных мероприятий для немецкой армии, – своего рода нацистское Общество по организации досуга военнослужащих. Позднее, когда отец вернулся с войны контуженым (он сражался под Сталинградом, но чудом выжил), Фриц рос под унылой сенью его несчастий и пораженческих настроений, разделяя чувства стыда и гнева со многими сверстниками, принадлежавшими к послевоенному поколению.

– Когда за мной пришли посыльные из военкомата [чтобы забрать в армию для прохождения воинской службы], – рассказывал он, когда мы тем солнечным вечером сидели за кухонным столом, попивая горячий чай, – я сказал им, чтобы они убирались к чертям собачьим, и они, естественно, бросили меня в тюрьму.

Вынужденный отслужить определенный срок в армии, Фриц дважды представал перед военным трибуналом – один раз за то, что сжег свою военную форму. Он провел много месяцев в одиночном заключении, читая Толстого и Достоевского и замышляя революционный переворот с сидевшим в соседней камере маоистом, с которым он переговаривался через фановую трубу унитаза.

– Самый яркий момент в моей тюремной жизни – это когда я дал охранникам попробовать «оранжевое солнце»[38], присланное мне другом из Калифорнии.

В университете он изучал психологию и там же пристрастился к ЛСД, который он добывал у американских солдат из группы войск, дислоцированный в Германии.

– По сравнению с ЛСД Фрейд просто шутник. Для него биография человека – всё. Ему не нужен был мистический опыт.

От Фрейда Фриц перешел к Юнгу и Вильгельму Райху, которого он называет «своим героем». Заодно он обнаружил, что ЛСД – очень эффективный инструмент, позволявший ему не только исследовать глубины собственной психики, но и еще раз познать чувства гнева и подавленности, пережитые им в юности, а затем освободиться от них.

– После этого света в моей жизни стало куда больше. Что-то изменилось.

Как и в случае со многими терапевтами, с которыми мне приходилось встречаться, мистические озарения, пережитые Фрицем под действием психоделиков, привели его к длительным духовным поискам, увенчавшимся тем, что они «изрядно встряхнули мой линейный эмпирический ум», открыв перед ним перспективу прошлых жизней, а также возможность телепатии, предвидения и «синхронности», переворачивающей с ног на голову все наши представления о пространстве и времени. Немало времени он провел в ашрамах индийских гуру, где был свидетелем странных сцен, ставших прообразом его психоделических трипов. Однажды, уже в Германии, занимаясь любовью с одной немкой (оба практиковали тантризм), он пережил состояние выхода из тела и, зависнув где-то под потолком, наблюдал оттуда за действиями обоих.

– Эти препараты показали мне, что и в самом деле существует нечто невиданное, невероятное. Не думаю, однако, что это что-то магическое или сверхъестественное. Это некая техника сознания, которую мы пока еще не понимаем.

Обычно, когда кто-нибудь начинает разглагольствовать о надличностных измерениях сознания и «морфогенетических полях», я проявляю нетерпение, но с Фрицем все было иначе: что-то было в нем такое, что делало подобные разговоры если не убедительными, то, по крайней мере… провокационными. В обезоруживающе скромной, даже приземленной манере ему удалось выразить и донести до меня самые заумные идеи и представления. У меня сложилось впечатление, что у него не было в жизни иной цели, кроме как удовлетворить собственное любопытство, и для этого годились все средства, будь то психоделики или книги о паранормальных явлениях. У некоторых людей сам факт того, что они пережили нечто мистическое, ведет к тому, что их эго непомерно раздувается, подводя их к убеждению, что им в личное владение дан ключ к тайнам Вселенной. Вот так и появляются гуру. Уверенность в своем предназначении и снисходительность к простым смертным, которые у них при этом появляются, порой делают этих людей просто невыносимыми. Но Фриц – иное дело. Наоборот, его потусторонние переживания сделали его более смиренным, более открытым к новым возможностям и тайнам, нисколько не ослабляя его скептицизма и не лишая радостей повседневной жизни на этой земле. В нем не было ничего эфемерного. Поэтому я сам удивился тому, что сильно полюбил Фрица с первого же момента нашей встречи.