Мир иной. Что психоделика может рассказать о сознании, смерти, страстях, депрессии и трансцендентности - Майкл Поллан

– Это как если бы вы увидели перед собой горного льва, – сказал он. – Если побежите, лев бросится на вас. Поэтому стойте на месте.

Это напомнило мне кое-какие «предполетные инструкции», которые терапевты в медицинском центре Хопкинса втолковывали своим пациентам: мол, если появится чудовище, не поворачивайтесь к нему спиной, спокойно стойте на месте и обращайтесь к нему: «Что ты делаешь в моем сознании? Чему ты должен научить меня?»

Я положил камень и лист толокнянки на алтарь, где уже покоился бронзовый Будда, окруженный предметами, оставленными предыдущими клиентами, – «чем-то твердым и чем-то мягким», как отозвался о них сам Фриц. Я попросил у него дать гарантии моей безопасности, необходимые для продолжения сеанса, и получил их. После чего он протянул мне чашечку из японского фарфора, на дне которой лежал тонкий квадратик «папиросной бумаги» (еще одна разновидность ЛСД) и половинка второго квадрата – дополнительная доза, или «усилитель». На одной стороне квадрата красовалось изображение Будды, а на другой – изображение какого-то персонажа из мультфильма, мне неизвестного. Я положил квадратик на язык и, набрав в рот воды, проглотил. Хотя Фриц не придавал особого значения церемониям, он, следуя правилу, рассказал мне о «священной традиции», которой я следовал, о преемственности всех племен и народов мира, которые на протяжении долгих времен применяли эти препараты в своих обрядах посвящения. Теперь к ним примкнул и я, решившись впервые в жизни, буквально на пороге своего шестидесятилетия, попробовать ЛСД. Все это создавало чувство некоего обряда, ритуала перехода… перехода к чему, собственно говоря?

Ожидая, когда подействует ЛСД, мы сидели на кромке деревянного настила, охватывавшего юрту, и спокойно говорили о всякой всячине: о жизни в горах; о природе и диких животных, которые тоже заявляли свои права на собственность Фрица, то и дело вторгаясь на его территорию, поскольку собак он не держал: о горных львах, медведях, койотах, лисах и гремучих змеях. Честно говоря, мне это действовало на нервы, и я попытался переменить тему. Дело в том, что я побаивался всей этой живности, и ночью не рисковал идти в туалет, стоявший на отшибе, а справлял малую нужду прямо у крыльца. Поэтому и в эту минуту мне меньше всего хотелось думать о всяких там львах, медведях и змеях.

Часов примерно в одиннадцать я сказал Фрицу, что у меня начинает плыть сознание. Он предложил мне лечь на матрас и надеть наглазники. Едва он включил музыку – нечто в амазонском духе, мягкое, ритмичное, исполняемое на традиционных инструментах, но при этом сдобренное природными звуками (шумом дождя и треском цикад) и в целом создававшее живое пространственное чувство наружного простора, – как я тут же провалился в бездонные глубины своего сознания, оказавшись, словно по волшебству, среди неожиданно материализовавшихся лесных ландшафтов, которые музыка каким-то образом вызвала к жизни. «Странно, – подумал я, – вроде наглазники такая непритязательная техника, а какой мощью обладают, по крайней мере в данном контексте»; действительно, я будто надел не наглазники, а шлем с очками, открывшими мне доступ в виртуальную реальность, куда я тут же и унесся прочь от этих места и времени.

Полагаю, я на какое-то время погрузился в мир галлюцинаций, однако это было совсем не то, что я ожидал от ЛСД и вызываемых им видений, затмевавших все прочее. Но Фриц мне еще до этого разъяснил, что буквальное значение слова «галлюцинация» – «брожение сознания», в чем я в общем-то и убедился на собственном опыте, сохраняя при этом то же необъяснимое чувство безразличия к свободе воли, которое завладевает путником. И все же чувство воли у меня все еще оставалось: я мог по собственной воле менять содержание своих мыслей, хотя в том подвластном внушению сновидческом состоянии, в котором я находился, я бы с радостью отдался на волю местности и музыки и позволил бы им указывать мне путь.

Впрочем, следующие несколько часов музыка именно это и делала, вызывая к жизни целую череду физических ландшафтов, причем одни из них были населены близкими и дорогими мне людьми, а другие я исследовал на свой страх и риск. Большая часть мелодий была соткана из бессвязных созвучий, называемых нью-эйджевской музыкой, – тех ласкающих ухо шумов и звуков, которые обычно слышишь в первоклассном спа-салоне в ожидании массажа, – однако никогда до этого они не казались мне такими прекрасными, не звучали так призывно, так пленительно! Музыка была не просто звуками, а чем-то более великим, значимым, глубоким. Легко и свободно вторгаясь в границы других чувств, она казалась прямо-таки осязаемой и при этом создавала трехмерные пространства, сквозь которые я мог двигаться.

Напев амазонского племени привел меня на какую-то резко поднимавшуюся вверх тропу, прорезавшую чащу красного леса, следуя контурам глубокого оврага, врезавшегося в склон холма серебряным клинком стремительного потока. Мне знакомо это место: эта тропа ведет от Стинсон-Бич, одного из самых популярных пляжей Северной Калифорнии, к горе Тамальпайс. Но не успел я как следует удостовериться в этом, как тропа превратилась во что-то другое. Теперь музыка начала возводить прямолинейную архитектуру деревянных лесов, всякие там горизонтали, вертикали и диагонали, которые волшебным образом гармонично встраивались в общую картину, вырастая уровень за уровнем, один поверх другого, все выше и выше прямо в небо, подобно многоэтажному дому, который строят прямо на дереве и который при этом так же открыт действию ветра и воздушных потоков, как бамбуковые «китайские колокольчики».

Я видел, что каждый уровень олицетворяет очередную фазу нашей совместной жизни с Джудит. Именно так мы и жили, много лет вместе поднимаясь от стадии к стадии, начиная еще с юношеской поры, когда мы встретились в колледже, влюбились, начали жить вместе, затем сочетались узами брака, родили сына, Айзека, стали полноценной семьей, а потом уже переехали из города в сельскую местность. И сейчас, будучи на вершине жизни, я обозревал новую, только начинающуюся стадию, возводимую в полном соответствии с теми же законами; теперь, когда Айзек вырос и покинул дом, начав самостоятельную жизнь, что нам готовит будущее и во что выльется наша совместная жизнь? Я смотрел не отрывая глаз в надежде, что мне откроются заповедные ключи к тому, что нас ждет, но единственное, что я ясно перед собою видел, – это процесс возведения на лесах жизни нового уровня поверх других, обеспечивающих его устойчивость.

Так и длился этот процесс: песня за песней, часами. Что-то исконно коренное, туземное глубокими мистическими звуками диджериду увлекло меня под землю, где я неведомым образом двигался, продираясь через буровато-черный лабиринт древесных корней. Я на мгновение замер: неужели меня ждет что-то ужасное? Неужели я умер и меня похоронили? Если даже так, то меня это нисколько не удручало. Я был поглощен созерцанием белых нитей мицелия, извивавшихся меж корней и связывавших все деревья в сложную сеть, недоступную нашему пониманию. Мне было ведомо все о работе мицелия; я знал, как он создает этот своеобразный древесный Интернет, позволявший деревьям в лесу обмениваться информацией, но то, что прежде казалось лишь интеллектуальной тщеславной задумкой, теперь представало как живая осязаемая реальность, частью которой был я сам.