Великий полдень - Сергей Морозов

Езды до станции было минут пятнадцать, не больше. Женщина всю дорогу молчала, смотрела прямо перед собой. Только время от времени вытирала платочком покрасневший носик. Я не удивлялся. Из нее и доктор слова не мог вытянуть, хотя сам-то был большой говорун. Я попробовал вспомнить, как ее зовут, но не смог. Мне ее было искренне жаль. Какая все же молодец: приехала на похороны, хоть была всего лишь очередной любовницей… Впрочем, говорить нам с ней было особенно не о чем. Еще на кладбище, глядя на ее слезы, я было собрался ей пособолезновать, но так и не решился, не зная насколько это уместно. Только отметил про себя, что она симпатичная, эта его подруга, и подумал, что вот, в отличие от меня, некоторые мужчины, практически до самой смерти окружены душевными женщинами, и отношения между ними хоть и не долговечные, но, тем не менее, самые интимные и дружеские…

Мы уже съехали с идеально ровной правительственной трассы и карабкались в горку по разбитому шоссе, которое вело к станции, когда на трассе со стороны Москвы показалась цепочка из четырех черных лимузинов. Это пожаловал Папа. Я притормозил и проследил, как машины промчались по трассе и скрылись в густом еловом лесу, гигантским кольцом опоясывавшем правительственный заказник.

— Может быть, все таки отвести вас прямо в Город? — повернулся я к моей спутнице.

Женщина энергично затрясла головой.

— Ну, как хотите, — Я направил машину к станции и остановился прямо у лестницы, ведущей на грязный перрон. Выскочив из кабины, я обогнул машину, распахнул дверцу. Женщина торопливо вылезла, но в последний момент чуть замешкалась, как будто хотела что-то сказать. Так ничего не сказав, она взбежала по ступенькам на перрон и вошла в электричку. Двери за ней захлопнулись. Еще минуту-другую я стоял, прислонившись к машине, и смотрел, как электропоезд бежит вниз по пологой равнине навстречу зеленым светофорам и подумал, что неплохо бы придержать служебную машину, немного проветриться. Может быть, прокатиться до Москвы и обратно. Наверное, я бы так и поступил, но вдруг заметил среди снегов одинокую фигуру.

Во второй половине дня стало, наконец, слегка подмораживать, морозный ветерок разогнал остатки тумана, разорвал пелену серых облаков и обнажил розоватую синеву предвечернего неба. Даже относительно посветлело. В общем, видимость улучшилась, и я хорошо разглядел эту далекую фигуру. По заснеженному боковому шоссе, которое вело к деревенскому кладбищу, быстро, практически спортивной ходьбой, двигался официант Веня.

Я тут же свернул с трассы и уже через минуту, поравнявшись с ним, затормозил и открыл дверцу.

— Вот, — не дожидаясь моего вопроса, бодро отрапортовал он на ходу, — получил от Папы конфиденциальное поручение. Всего ничего: прогуляться до кладбища и обратно. — Его голубые глаза весело блеснули.

— Что ж пешком?

— Меньше суеты. Да и пустяки — каких-нибудь несколько километров. Лишний раз подышать свежим воздухом — одно удовольствие!

— Господи, а зачем на кладбище-то?

Он молча вытащил из внутреннего кармана большой серебряный портсигар, открыл крышку, и я увидел внутри два уха. Отмытые от крови и, может быть, смоченные в каком-нибудь специальном растворе, а потому слегка полиловевшие, в черных волосках, они сделались похожими на каких-то редкостных обитателей морского дна. Значит, нашлись-таки.

— Садитесь, Веня, — пробормотал я, — я вас подвезу.

Официант улыбнулся, кивнул и, сунув портсигар обратно в карман, уселся в кабину.

— Погода налаживается, — сказал он.

Мы подъехали к кладбищу. Небо с западной стороны почти совсем отчистилось от облаков. Розовое зимнее солнце клонилось к закату, и все вокруг лучилось золотисто-розоватым светом. Сначала я хотел остаться в машине, но потом мне сделалось неловко бросать человека одного в таком мягко говоря специфическом деле. По правде сказать, я бы на месте Вени заложил этот портсигар куда-нибудь под придорожный камень, да и дело с концом. Но он, похоже, был человек педантичный и ответственный. К тому же весь его вид говорил о том, что это дело для него действительно плевое и возможность подышать свежим воздухом куда существеннее. Я улыбнулся. Легкость, бесшабашность с которыми он относился к «поручению», передались и мне.

Я пошел за ним по уже протоптанной тропинке. Если утром здесь все окутывал сырой туман, усугублявший мрачное настроение, то теперь, под вечер, воздух был ясен и прозрачен. Мы ступали на розоватый снег, уже успевший схватиться крепкой ледяной корочкой. К чуть слышному, почти комариному посвистыванию ветра, сквозь голые дубовые ветки, примешивалось наше звучное хрупание.

Мы подошли к могиле. Я обратил внимание, с какой уникальной аккуратностью и точностью копальщики сформировали, профессионально огранили и выровняли земляной параллелепипед. Миниатюрное, стильное архитектурное сооружение да и только. Я посмотрел на официанта. Он подмигнул мне, вытащил из кармана портсигар, положил на чистый островок снега рядом с могилой, а затем извлек из другого кармана изящную сервировочную лопатку, какой за столом накладывают торт или заливное. Он, видимо, захватил ее нарочно. Он присел на корточки и, погрузив лопатку в чуть примерзшую землю, в три приема, «хруп-хруп», вырезал у основания могильного холмика ровный сегмент, вытащил его на лопатке, словно кусок торта, и положил рядом. Потом затолкал средним пальцем серебряный портсигар подальше в образовавшееся отверстие. Это было не слишком трудно. Земля не успела промерзнуть. Внутри, может быть, даже теплая. Веня заложил дыру тем же самым земляным сегментом и, словно импровизированным мастерком, подравнял место лопаточкой. Дело было сделано. Меня даже удивило, насколько все оказалось легко и просто. Буквально никаких проблем. «Хруп-хруп» куда как приятнее, чем «чвак-чвак». С некоторым беспокойством я лишь ожидал, какова будет дальнейшая судьба сервировочной лопатки. Я бы не удивился, если бы он достал салфетку и, тщательно протерев лопатку, сунул ее обратно в карман. Это было бы неприятно. Слава Богу, ничего подобного он делать не стал. Весело взглянув на меня, он повертел лопатку в руке, а потом, широко размахнувшись, забросил ее далеко в густые колючие кусты. Там ее не найдут до скончания века. Потом он вытащил салфетку и вытер руки. Каждый жест говорил об уверенности этого человека в естественности и незамысловатости бытия и даже внушал своеобразное умиротворение. Папа без сомнения должен был остаться чрезвычайно доволен подобной аккуратностью и чистоплотностью…

Я, кажется, уже упоминал, что еще с тех пор, как я самоустранился (или меня устранили) от строительства Москвы, я стал незаметно для себя присматриваться к происходящему вокруг, к тому, чего раньше, может быть, не замечал. Мной руководило не одно любопытство, но также естественное человеческое желание сориентироваться в хаотическом наплыве событий. Однако чем больше я присматривался, чем больше накапливал фактов и фактиков, которые должны были помочь мне набросать общую схему, тем яснее понимал, что никакой схемы набросать не удастся. Я был информирован куда лучше среднестатистического обывателя, но информация все равно была безнадежно отрывочной. Невозможно было углядеть общую логику событий, достоверно проследить все причинно-следственные связи. Случай с трагической гибелью доктора лишний раз это подтверждал… Я мог судить лишь о том, что видно с моей колокольни, — и не более. Но, в данном случае, никто, слава Богу, и не требовал от меня объективности.