Неон, она и не он - Александр Солин

Молча допили чай и встали, чтобы уйти. В прихожей Наташа примирительно сказала:

– Девчонки, оказывается, я его совершенно не знала! Думала, приличный мужчина, а он обычный кобель!

– Слушай, Наташка, говорю тебе в последний раз: все мужики, а мужья особенно – кобели. И наше бабское дело – постараться удержать их на цепи. Каждая старается по-своему. Не хочешь стараться – не обижайся! – не скрывая раздражение, отчеканила Светка.

В пять часов вечера, так и не дождавшись его звонка, она заказала билет на самолет до Екатеринбурга, решив уехать на каникулы к родителям. После чего позвонила Марии и договорилась, что та присмотрит за кошкой. Когда на следующий день Мария пришла за ключами и между делом попыталась замолвить за бедного жениха слово, то в ответ услышала:

– Даже не говори мне о нем!

А как еще прикажете отзываться на имя того, о котором вслед за оскорбленным сердцем третий день твердит взбудораженный рассудок: «Да как он смеет не звонить?!»

Второй день разлуки (разрыва?) начался для него унылыми мыслями о поиске того места, где можно забыть обо всем на свете и куда надо прорываться через утомительные формальности, дорожные тяготы, непонятливость окружающих, сквозь непривычные запахи, слова и звуки, в компании чужих лиц и облаков. И все для того, чтобы добравшись туда, освободить натруженные поклажей руки, скинуть мятую одежду, бросить усталое тело в ближайшее кресло, налить полный стакан виски, выпить и сразу начать думать о ней. Он хотел бы не думать о ней, но не может. Он желал бы ее забыть, но она сильнее его. «Вздорная. Капризная. Недалекая. Неблагодарная. Распущенная. Вульгарная. Расчетливая…» Он ее ненавидит и умоляет оставить его в покое.

Стокгольм? Париж? Бали? Антарктида? Нет, улица Пляжевая в Ушково, за Зеленогорском.

Он позвонил Михалычу, человеку из местных, которого нанял присматривать за домом, и предупредил, что сегодня приедет. Собирался обстоятельно, не торопясь, приглядываясь к вещам, прицениваясь к их компанейским возможностям, отыскивая среди них занятные, способные увлечь и обмануть, как женщина или алкоголь.

Кинул в сумку сборник американского детектива – тут тебе и Рекс Стаут, и Рэймонд Чандлер, и Эд Макбейн; кинул «Женщину французского лейтенанта» – возможно, теперь он что-нибудь в ней поймет; кинул «Долгое падение» Ника Хорнби – может, теперь удастся дочитать. Поводил глазами по полкам и вдруг приметил зажатого в угол Блока: а не взять ли что-нибудь из раннего – туманного, меланхоличного и загадочного? Взял первый том.

Выбрал диски – трио Оскара Питерсона (бедный, неподражаемый Питерсон скончался за неделю до Нового года – какое нелепое совпадение!) с сумасшедшей версией «Сядь в поезд А», взял «Джаз модерн квартет», где они вместе со «Свингл сингерс» страдают благочестием на Вандомской площади и хрустально вальсируют на коньках в центральном парке Нью-Йорка. Не забыл Эррола Гарнера, Майлса Девиса с Херби Хэнкоком и Диззи Гиллеспи с «Дубль сис де Пари». Между прочим, прихватил недавно купленные по ее совету записи фортепьянных пьес Дебюсси. Кроме того, извлек наугад около десятка видеофильмов, к этому присоединил ноутбук, обнял мать, да и был таков.

Купив по дороге продукты, три бутылки «Chivas Rigal» для себя и две бутылки водки для Михалыча, он в три часа дня прибыл на место, где не был уже более трех месяцев. Михалыч, пенсионер и вдовец, встретил его с отцовской приветливостью, пожалел, что хозяин приехал без Ирины, которую он считал его женой, посетовал на нежилой дух в доме и зеленеющую при полном попустительстве зимы территорию, сообщил местные новости, поблагодарил за вовремя переведенные ему на карточку деньги, рассовал по карманам бушлата водку и оставил одного. Он окинул взглядом мерзлую синеву неба и подумал: «Интересно, что она сейчас делает?»

Зима словно спохватилась. Устав от хронического безволия, она в новом году решила быть строгой и, как бывает в таких случаях, начала с крайностей: заморозив землю, забыла про снег. Стеклянная трава с выпученными от холода глазами покрылась серебряной дрожью, и догорающий на самом краю голубого неба небесный камин не в силах был ее согреть. Он втянул морозный воздух со свежими следами заблудившегося духа сгоревших дров, прислушался к одинокой собаке, солирующей на виду у летаргической тишины, подметил на земле возле забора смиренные тени угасающего дня, поднял глаза на высокие сизые ели с красноватыми, в отблесках сонного солнца верхушками, и остро ощутив самопринудительное одиночество, отправился туда, где его ждал земной камин.

Шаг за шагом он обошел все двести пятьдесят квадратных метров полезной двухэтажной площади, делая это с единственной целью – выманить внимание наружу, чтобы не слышать, как оно скулит перед ампутированным органом обожания. Система отопления – устаревшая, скупая на тепло, работала в экономном режиме, и во всех комнатах было достаточно прохладно. Зайдя в спальную, он остановился у кровати, которую они с Ириной за три года расшатали до страстного стона. Бесстыдная наперсница их скрюченных забав, она своим звучным соучастием придавала им возбуждающую публичность. У него было категорическое намерение поменять мебель, чтобы не оскорблять невесту бесстыжим отзвуком былых страстей. Помнится, мечтая об их загородном житье, он представлял, как возбужденные водой и солнцем они придут сюда после жаркого дня и лягут, обнаженные, не заботясь об одеяле, и как прижмутся друг к другу горячей кожей. Представлял их пробуждение в струях утренней прохлады под пение невидимого за зелеными кулисами птичьего хора, и как он подберется к ней и прижмется грудью, животом и ногами к ее спине и ногам, повторив своим телом контуры ее тела и уткнувшись лицом в ее волосы.

«Ну-у!.. – сонным голосом, в котором не будет протеста, произнесет она. – Ну, Дима! Ну, не приставай, противный мальчишка!..»

Он торопливо отвел от кровати взгляд и вышел. Спустившись вниз, он разобрал продукты, а затем, прикладываясь к стакану и прислушиваясь к телевизору, не спеша приготовил обед и также не спеша пообедал.

«Интересно, чем она сейчас питается. Наверное, своими дурацкими полуфабрикатами…» – подумал он, ковыряя вилкой жареную форель.

Было около шести, когда он устроился с сигаретой у камина, глядя на огонь – такой же ручной и послушный, как его недавнее чувство к ней. Как долго еще до полуночи, когда можно будет попытаться заснуть! А завтра новый день, который надо пережить, а за ним еще день, и еще, и еще… Не жизнь, а сплошная мука! Но позволь, ведь тебя никто не гнал, ты сам ушел! Ты мог постелить себе на диване, а утром, проспавшись, она, возможно, сама бы ужаснулась, тому, что и как сказала. И потом – разве ты не знал, что она тебя не любит? Ты прекрасно это знал и терпел! Ты говорил себе, что твоя безответная любовь важна, прежде всего, тебе самому – ты обманывал себя. Ты сам себе казался кем-то вроде рыцаря, которому героическими усилиями предстоит завоевать любовь дамы твоего сердца – твоему усердию оказалось не по зубам ее насмешливое равнодушие. Ты привык, что последние пятнадцать лет любили тебя, и не любил сам. И вот теперь тебе отмщение. Теперь ты, наконец, знаешь, что чувствовали нелюбимые тобой женщины! В конце концов, если не желаешь терпеть эту пытку дальше, можешь позвонить ей и попросить прощение. Но если не собираешься впредь ее любить, тогда откуда эта ноющая боль утраты, эти конвульсии обескровленного счастья, эта тоскливая судорога ожидания? Они так безнадежны, что впору идти скитаться по свету!