Империя хирургов - Юрген Торвальд

Поскольку Микулич относился к категории людей-полуночников, или «сов», и обыкновенно очень поздно ложился спать, мы довольно долго проговорили в его комнате. История семьи Майо открыла для него совершенно новый и неизвестный мир, к пониманию устройства которого он двигался нерешительно, несмотря на свою деятельную, живую натуру. Европейскому ученому, ученику Бильрота это понимание давалось нелегко. Но все же он не мог не отметить, что Майо ждет большое будущее. Даже эта ремарка стоила очень много, поскольку Микулич был на редкость скупым на похвалы.

Время близилось к часу ночи, когда я наконец спросил у своего собеседника, доволен ли он и получил ли он от поездки то, что рассчитывал.

«Довольным, – ответил он, – я не буду, пожалуй, никогда. Со времен моей бытности ассистентом я ждал появления хирургического метода лечения заболеваний пищевода и, прежде всего, рака. Найти таковой мне до сих пор не удалось. Но и сейчас я не оставил мыслей о нем. Непреодолимым препятствием по-прежнему остается положение пищевода – добраться до него, избежав открытого пневмоторакса, невозможно. Недопущение открытого пневмоторакса должно быть нашей целью. Хирургия органов грудной клетки не будет иметь перспектив, пока мы не достигнем ее».

Вскоре после этого я собрался уходить. Микулич тем временем вынул из сумки несколько отпечатанных научных докладов и разложил их на столе.

Я взял в руки одну из книг. Мне было любопытно узнать, что он читает. Сверху лежала работа под заголовком «Опыты с повреждениями кишечника после контузии органов брюшной полости на примере разрыва прямой кишки». Микулич заметил, что я заинтересовался ей.

«Если я буду читать все, – отозвался он, – что мне присылают… Молодому человеку, написавшему работу, которую Вы держите в руках, повезло – его творение угодило в мою дорожную сумку. Похоже, что у него есть кое-какие способности. Сейчас он работает ассистентом в одной из берлинских больниц. Хочу взять его волонтером и попробовать поработать с ним в Бреслау. В ближайшее время я напишу ему несколько строк».

Я искал глазами имя автора работы: это был доктор Фердинад Зауербрух. Тогда оно абсолютно ничего мне не сказало, и я тут же забыл его. Но уже меньше чем через год это имя оказалось у всех на слуху.

К тому времени Зауербруху исполнилось двадцать семь лет. Он был родом из Бармена и потерял отца, когда ему было четыре. В 1895 году Зауербрух поступил в Марбургский Университет, а затем продолжил образование в Лейпциге и Йене. В 1901 году он выдержал принятый в Германии государственный экзамен на звание врача и получил место сельского доктора в одной из маленьких деревушек Тюрингии. Ему казалось, что в этом тесном мирке он задохнется. Так он стал ассистентом хирурга в Больнице Сестер милосердия в Касселе, где проявилось его выдающееся профессиональное дарование. Но очень скоро между ним и сестрами возник неразрешимый конфликт из-за тяжелобольного пациента, которого они не захотели принять в воскресение. Поэтому он поступил ассистентом хирурга в больницу Эрфурта. Там он сделал второе открытие: оказалось, что научная работа и прогресс в хирургии вызывают у него куда более горячий интерес, чем повседневная рутина. И он написал работу, встретившуюся мне в комнате Микулича в Рочестере. Условия эрфуртской больницы скоро сделались нестерпимыми для беспокойного Зауербруха, испытывающего постоянную жажду научной деятельности. Он понял, что должен заняться анатомией, и перешел в патолого-анатомическое отделение больницы Берлин-Моабит к профессору Лангерхансу, открывшему названный в его честь панкреатический островок поджелудочной железы. Лангерханс посоветовал Зауербруху отослать его работу о повреждениях кишечника в Бреслау. Когда Зауербрух прочел письмо Микулича, он, нимало не колеблясь, решил принять его приглашение и первого октября 1903 года явиться в его клинику в качестве сверхштатного ассистента.

В назначенный день Зауербрух прибыл в Бреслау. В то время это был худощавый молодой человек с редеющими волосами и щегольскими усиками. Он был необычайно прилежен, поэтому обладал опытом и знаниями – в области как медицины, так и прочих наук, – которые редко можно было встретить у человека настолько юного. В то же время он был столь же жизнелюбив, сколь и тщеславен. Письмо Микулича сильно возвысило его в собственных глазах, а самомнение зачастую было лишним рядом со свойственными ему несдержанностью и беспощадной порывистостью.

Поэтому первые же дни в клинике Микулича стали для него, как и для некоторых его предшественников, жестоким разочарованием. В той больнице, в которой он оказался, сверхштатный ассистент был никем. Зауербрух, упрямый, уверенный в себе, очень быстро понял, что значило работать с Микуличем.

Микулич был великолепным хирургом, великолепным учителем, другом своим пациентам, но он был самым авторитарным врачом из всех, кого я знал, – он был беспощаден к своим коллегам. Никто из них, как мне часто доводилось слышать, не был действительно счастлив. В Бреслау их держало только понимание, что у Микулича они смогут научиться большему, чем у прочих немецких или австрийских специалистов.

Сфера влияния Микулича простиралась в то время от Бреслау до самой России. Воспаление слепой кишки или операция на желчном пузыре была поводом для его появления в Харькове, Санкт-Петербурге или Москве. Частная клиника Микулича на Тауентцинштрассе была меккой для пациентов со всего мира. Порывистый и неутомимый, он разработал множество новых методов, опробовал их и отверг. Но так в конце концов родилось превосходство его клиники, которую едва ли можно было обойти по «производительности». Он привнес много нового в антисептические методы Шиммельбуха и Бергмана, основав целую школу. Разумеется, никто не смел войти в его операционную без белого халата, белых брюк и белого чепчика; разумеется, паровая стерилизация контролировалась пропитанными йодом бумажными полосками, и все необходимое для операции перемещалось стерильным пинцетом. Месяц шли эксперименты, при которых его ассистентам приходилось держать во рту животный уголь и после кашлять, чтобы выделяющиеся при этом капельки слюны стали заметны даже в самых удаленных уголках комнаты, где была расставлена посуда с агаром. После этого он ввел лицевые маски и запретил оживленные разговоры. Более того, он стал главным специалистом по стерилизации рук. Он стал использовать нитяные перчатки, надеваемые на обработанные мылом, спиртом и сублиматом руки. Во время своего путешествия по Америке он узнал о резиновых перчатках Хальстеда и тут же сделал их необходимым атрибутом операционных Бреслау. Учившиеся у него, несомненно, были «чем-то». Но сначала им предстояло выстоять против его суровости и резкости.

Через несколько дней Зауербрух стал искать способ сбежать. Он не знал, что Микулич поручил коллегам не сводить с него глаз, да и сам наблюдал за ним издалека. Спустя три недели метаний между бунтарскими мыслями о самоотречении и сознанием того, что за карьеру ученого придется побороться, Зауербруха неожиданно вызвали к Микуличу. Разговор был короток, жесток и холоден. В первый раз Микулич заговорил о работе Зауербруха. Он объяснил, что в его клинике для научной работы требуются только ассистенты. Затем он признался, что мечта всей его жизни – хирургия пищевода, но воплощению этой мечты препятствует такое явление, как открытый пневмоторакс. Наконец, он поставил перед Зауербрухом задачу: подробнее и тщательнее изучить физиологические симптомы открытого пневмоторакса и найти способ избежать спадения легких при открытии грудной клетки.