Рокоссовский. Терновый венец славы - Анатолий Карчмит

— Повезло нам с начальником штаба.

— Армия отбросила немцев до Жиздры. Тактика, которую мы начали применять при уничтожении опорных пунктов, полностью себя оправдала, — продолжал Лобачев. — К сожалению, есть потери. Тяжело ранен командир дивизии Еремин. — Он посмотрел в глаза Рокоссовскому — говорить, не говорить?

— Говори, Алексей, я все равно узнаю, — понимающе произнес Рокоссовский.

— Убит командир дивизии Герой Советского Союза Кравченко. Совершенно глупая смерть.

— Разве умные смерти бывают?

— Да что мы все о делах, о службе, — спохватился Лобачев. — Ты семью нашел?

— Пока нет. Написал письма во все концы. Если живы — найдутся.

Зашла сестра:

— Лечащий врач просит посетителя через десять минут покинуть палату. Больному предстоят процедуры.

— Сестричка, милая, принеси два стаканчика, — попросил Рокоссовский. Через минуту появилась сестра, поставила на стол стаканы, улыбнулась и вышла.

— Понимаешь, ко мне иногда наведываются писатели, артисты и обязательно что-нибудь приносят. — Рокоссовский открыл тумбочку и достал бутылку коньяку. — Не обходится и без таких подарков. Мне баловаться этим зельем нельзя. Но ради друга сегодня разговеюсь.

Вскоре Лобачев ушел, и Рокоссовский остался в палате один. Его охватили невеселые мысли. Подумать только, такие события разворачиваются на фронте, а он сидит а этой роскошной госпитальной палате и бездельничает. Теперь его заботило лишь одно: как быстрее вырваться из госпиталя и оказаться на передовой.

Он подошел к окну, закурил. В очередной раз оживали в памяти лица фронтовых друзей, с которыми можно смело идти в огонь и в воду. Он часто видел их во сне и даже слышал голоса то Малинина, то Орла, то Казакова… Целый день прошел под впечатлением разговора с Лобачевым.

Уже поздно вечером, вернувшись с прогулки, он уселся в кресло, начал перелистывать газеты, затем отложил их в сторону. В палате было тихо, а на душе тоскливо. На тумбочке ритмично тикал будильник, на дежурном пункте кто-то громко говорил по телефону, по коридору провезли стонущего больного.

Он вспомнил первые дни пребывания в госпитале. Его осмотрели известные ученые-медики. Строгий приговор: ранение тяжелое — пробито легкое, у позвоночника застрял осколок, который в Козельске не смогли удалить. Точки зрения специалистов разделились. Одни ратовали за операцию, а другие утверждали, что хирургическое вмешательство опасно — можно задеть физически важные центры и сделать человека инвалидом на всю жизнь. Последнее слово было за ним. «Раз организм не может жить без железа, то так тому и быть — оставьте осколок в покое», — сказал он тогда, вызвав одобрение у противников операции. И вот теперь этот военный сувенир остался у него на всю жизнь.

Время шло к полуночи, и дежурный врач, обходя палаты, попросил Рокоссовского лечь в постель.

2

Еще одну неделю проскучал Рокоссовский в госпитале. Его самочувствие подсказало окончательное решение: через день-два он должен покинуть госпиталь — хватит, и так провалялся здесь более двух месяцев. Накануне ему принесли из пошивочной Военторга новую, с иголочки, форму. Он прикрепил свои многочисленные ордена, три нашивки за ранения, надел китель и подошел к зеркалу. На него смотрел бодрый, моложавый, уверенный в себе генерал-лейтенант. «А что, ничего себе мужик», — подумал он и, улыбнувшись, повесил форму в шкаф. Весь день он был как на иголках, а к вечеру, когда наступила в госпитале тишина, его снова заела скука. Он неожиданно для себя пришел к выводу: есть два врага человеческого счастья — боль и скука. Как только боль уходит и ты не занят ничем интересным и полезным, то тебя тут же начинает изводить скука. Основное лекарство от этой беды в его случае — возвращение к своим друзьям на передовую. Чувством мести за поруганную фашистами землю, за униженный и оскорбленный народ он был насыщен, как губка.

Сегодня, 23 мая 1942 года, он, как обычно, поднялся рано. В 16 часов этого же дня состоится консилиум врачей, где должна прерваться его госпитальная одиссея.

После завтрака, чтобы скоротать время, Рокоссовский надел форму и вышел за ограду госпиталя.

Из-за леса уже выплыло солнце и обливало все вокруг мягким светом.

Над зеленой травой возвышались белые, голубые, оранжевые и ярко-красные головки цветов. Ему даже показалось, что они, покачиваясь от ласкового дуновения ветра, приветствуют его выздоровление и одобряют его решение уехать на фронт. В лесу звенел голос кукушки, под управлением невидимого дирижера слаженно пел хор птиц. Это пение ему чем-то напоминало рапсодию Мусоргского «Рассвет над Москвой-рекой»[28].

Рокоссовский более часа ходил по тропкам вдоль фасада академии и не мог освободиться от мыслей, которые преследовали его после утреннего обхода госпитального начальства и профессора-консультанта. Лечащий врач мимоходом сказал, что ему, вероятно, придется еще провести в госпитале как минимум недельки две. Но ведь он твердо решил, что не подчинится уговору врачей, если они попытаются продлить лечение. Но не хотелось бы нарушать дисциплину. «Впрочем, все решено, нечего печалиться, завтра так или иначе я буду на свободе», — подумал он и извилистой тропинкой направился в лес.

Здесь пахло смолой, можжевельником и прошлогодними прелыми листьями. Перелетая с места на место, по соснам стучал красногрудый дятел. Где-то печально кричала птичка: пи-и, пи-и, пи-и. Вокруг высились огромные сосны. Их вершины сходились и заслоняли солнце. Надышавшись вволю, Рокоссовский замедлил шаг, на развилке повернул вправо и подошел к пруду, который вился змеей на протяжении нескольких километров.

Вдруг он услышал женский смех. Он повернул голову и на стволе ивы, нависшей над водой, увидел женщину с книгой в руках. Уткнувшись в книгу, она заливалась смехом. До противоположного берега было метров семь, и Рокоссовский заметил, что девушка хороша собой. Загорелое молодое лицо, пышные пряди светлых волос, цветной купальник подчеркивал стройную фигуру.

Заметив статного военного, не сводившего с нее глаз, она бесцеремонно спросила:

— Что, нравлюсь?

— Не то слово, — улыбнулся он. Впервые за всю войну он увидел полуобнаженную женщину.

— Так в чем же дело, командир, греби сюда.

Рокоссовский в нерешительности промолчал. Он надеялся преодолеть свою застенчивость какой-нибудь шуткой, но, как на грех, ничего остроумного в голову не приходило.

— Что замолчал? Раздевайся, оставь на берегу вещи и плыви, я подам тебе руку, посидим, побалагурим.

— Слишком заманчивое предложение, — растерянно произнес он, — и очень смелое.

— Я свободный человек и не придерживаюсь никаких формальностей, — сказала она, кокетливо улыбаясь.

— А я придерживаюсь.