Дж. Д. Сэлинджер. Идя через рожь - Кеннет Славенски

Над решением выстроить келью в лесу долго посмеивались, называя его грандиозным символом ухода Сэлинджера от мира. Задним же числом становится ясно, что этим поступком он поставил жирный крест на своей семейной жизни. Однако писатель не сомневался, что его работа стоила такой жертвы. Освободившись от всякого рода отвлекающих факторов, всегда мешавших ему, Сэлинджер смог продемонстрировать все богатство своих творческих возможностей. Внутри стен его обители реальность смешалась с воображением, и бункер полностью перешел во владение Глассов. Здесь они диктовали Сэлинджеру свои истории подобно духам, передающим миру послания через медиума. Здесь их ничто не связывало, и для своего автора они стали такой же реальностью, как живые люди из плоти и крови.

С приходом весны хвори, преследовавшие Пегги, отступили, и Сэлинджер радостно сообщал, что она расцвела, превратившись в счастливого улыбающегося ребенка, а сами они с Клэр с каждым днем все больше любят друг друга. К основному дому, все еще достаточно скромному, соорудили пристройку. Провели водопровод и подключили к нему стиральную машину, а сам Сэлинджер с неохотой установил в своем бункере телефон, строго наказав Клэр не пользоваться им без крайней нужды. С потеплением начались визиты к Максуэллам, всегда в сопровождении Пегги. Сэлинджер с радостью работал на огороде и питался органическими продуктами. Его часто видели в джипе на дороге в Виндзор или в самом Виндзоре, где он делал закупки. В Виндзоре у Сэлинджера завязалась продолжавшаяся всю жизнь дружба с фермерской семьей Тьюксбери, Олином и Маргерит, у которых он часто покупал продукты. Сэлинджер часами просиживал на крылечке дома Тьюксбери с Олином, глядя на расстилающиеся перед ними поля и обсуждая местные новости, в то время как Клэр раскрывала перед Маргерит все преимущества органического земледелия, бывшего тогда в новинку и вызывавшего у фермеров Тьюксбери большие подозрения. И хотя урожай и удобрения постоянно служили предметом обсуждения с супругами Тьюксбери, о своей работе Сэлинджер никогда не заговаривал. Это была, как впоследствии вспоминала Маргерит, «запретная тема».

С самым большим нетерпением Сэлинджеры ждали весеннего появления ближайших соседей, судьи Лернеда Хэнда и его жены Фрэнсис. Престарелая чета Хэндов проводила шесть месяцев в году в Корнише, приезжая с первыми теплыми днями и возвращаясь в Нью-Йорк с наступлением холодов. В период их присутствия обед в доме судьи был для Сэлинджера и Клэр еженедельным ритуалом; они читали друг другу вслух, обсуждали текущие политические события, социальные и культурные вопросы, а также повседневную жизнь городка. В зимние месяцы Сэлинджер часто писал Хэнду.

Трудно выразить, насколько желанны стали для Сэлинджера и Клэр (а с годами — и для Пегги) приезды их соседей. О возвращении судьи Хэнда после долгой зимы Сэлинджер писал с благодарностью и облегчением: «Эти двое приносят с собой радость и покой».

Счастливая случайность всегда играла огромную роль и жизни Сэлинджера. Он часто встречал нужного человека в нужное время. Не обучайся Сэлинджер у Уита Бернетта, он вполне мог выбрать актерскую карьеру. Он встретил Хемингуэя, когда ему отчаянно требовалось к кому-то прислониться. Джейми Хэмилтон предложил ему сотрудничество в тот самый момент, когда Сэлинджер, доведенный до отчаяния редакторами издательства «Литтл, Браун энд компани», более всего нуждался в понимании. Уильям Шон появился в его жизни, когда писатель не мог обойтись без профессионального одобрения. Возвращение же Клэр в 1955-м спасло его от мрака, куда он мог безвозвратно погрузиться. Дружба Сэлинджера с судьей Лернедом Хэндом стала ярчайшей иллюстрацией такой же неожиданной удачи.

Биллингз Лернед Хэнд считается самым влиятельным из американских судей, никогда не избиравшихся в Верховный суд. Его часто называют «десятым членом Верховного суда» в знак признания его роли в американской системе правосудия. Его речь 1944 года о природе свободы содержала столько красноречия и глубоких мыслей, что принесла ему немедленную славу и до сих пор является обязательным предметом изучения во всех юридических школах страны. За те пятьдесят два года, что судья Хэнд прослужил в федеральных судах, он завоевал репутацию защитника личных свобод и страстного сторонника свободы слова.

Помимо сходства убеждений судью Хэнда объединяли с Сэлинджером и чисто человеческие свойства. Хэнд до сих пор остается не менее значительной фигурой в сфере конституционного права, чем Сэлинджер — в американской литературе. Оба они не терпели вмешательства в свою частную жизнь и ненавидели тех, кто переиначивал их слова в корыстных целях. Оба были глубоко религиозны и могли часами обсуждать духовные вопросы. К сожалению, у обоих были проблемы в семьях, что они упорно скрывали от окружающих. Пожалуй, теснее всего их связывала склонность к меланхолии. Дружба с Сэлинджером придала особую полноту последним годам жизни Лернеда Хэнда, а чувству благодарности, которое Сэлинджер испытывал по отношению к своему старшему другу, вообще не было пределов. У них с Хэндом завязалась постоянная переписка. Сэлинджер признавался судье в своей неспособности излечить Клэр от ее уныния. Хэнд первым узнал о рождении у Сэлинджера дочери. И именно Хэнда тот выбрал девочке в крестные.

Первого марта 1956 года Гас Лобрано, редактор, с которым Сэлинджера связывали долгие годы совместной работы, умер от рака. Смерть пятидесятитрехлетнего Лобрано стала потрясением для всей дружной семьи, которую представляла собой редакция «Нью-Йоркера». «Не могу передать, какой это был хороший человек, — скорбел Сэлинджер, — мне его будет очень не хватать». Несмотря на все профессиональные несогласия, Сэлинджер и Лобрано прекрасно сработались. Их отношения продолжались целое десятилетие. К тому же Гас Лобрано служил своего рода связующим звеном с Гарольдом Россом, научившим его редкостному уважению к писателям, столь ценимому Сэлинджером.

В качестве редактора отдела прозы Лобрано занимал влиятельное положение в «Нью-Йоркере»; его смерть создала некую пустоту, потенциально гибельную для отношений Сэлинджера с журналом. После его неожиданной смерти сразу же началась борьба кандидатов за вакантное место. Наиболее значительной фигурой среди них была Кэтрин Уайт, па смену которой сам Лобрано пришел в 1938 году. Вернувшись в «Нью-Йоркер», супруги Уайт хотели теперь занять к нем ведущее положение. Шансы на то, что Сэлинджер сможет найти равноценную замену Гасу Лобрано в этой сшибке эгоистических интересов, равнялись нулю.

Схватка в редакционных кабинетах «Нью-Йоркера» не была бескровной. Друг Сэлинджера С. Дж. Перельман, возмущенный происходящей возней, приостановил свое сотрудничество с журналом.

Когда византийские страсти в редакции «Нью-Йоркера» стали наконец утихать, место Лобрано заняла все-таки Кэтрин Уайт. Их с мужем рассматривали как своего рода партию внутри журнала, что многих из тех, кто был близок к Лобрано, очень огорчало. «После смерти Лобрано, — писал Перельман, — Уайт сконцентрировала в своих руках такую большую редакторскую власть, что теперь сидит верхом на журнале и постепенно удушает его».

Оказавшись перед лицом новой реальности, Сэлинджер постарался наладить рабочие отношения с Уайт, что в конечном итоге результата не дало. Вскоре после смерти Лобрано Уайт первая направила Сэлинджеру письмо с соболезнованиями. Побуждения ее были очевидны — укрепить свой авторитет среди основных авторов журнала. Сэлинджер ответил ей 29 марта. Он написал, что тяжело переживает уход Лобрано из жизни, но добавил, что поддержка со стороны Уайт ободряет его, за что он ей очень благодарен. «Чтобы не было недомолвок, — вдруг заявляет он, — сообщаю, что работаю над рассказом, который хочу представить очень скоро».