Глобальное потепление - Яна Дубинянская

Ответить ему что-нибудь адекватное и быстро она, как всегда, не сумела. Разумеется, уже в номере, в процессе переодевания, придумались с десяток вариантов ответа, один бритвеннее другого, но поздно, дорогая. Марьянка спала, раскинувшись морской звездочкой, немыслимо чудесная собою, и никак нельзя было не поцеловать ее в носик — что Юлька и проделала тихонько, стараясь не потревожить, не разбудить.

А если проснется, то никуда мы с ним не пойдем. И, наверное, оно к лучшему. Имеется в виду лучшее как враг хорошего, блин.

Ей было хорошо. Нелогично, парадоксально хорошо — вопреки всему тому, что открылось с неоспоримой очевидностью, как бы внезапное, однако на самом-то деле давно ожидаемое, недостающее звено, завершающее картину мира. Глобальное потепление. Как процесс, как данность, как настоящее и ближайшее будущее, которого не избежать. Она догадывалась, конечно, и раньше, это витало в воздухе всегда: дымкой, размывающей очертания, тенью, искажающей формы, вибрацией, расшатывающей основы. Но не показывалось на глаза — потому я и правила до бесконечности свой бедный сценарий, понимая: в нем не хватает чего-то более чем существенного, самого что ни на есть главного. Теперь я знаю точно. Так всегда легче. Так можно придумать выход, и не надо ля-ля, будто этого некому сделать в нашей стране.

Когда, за две секунды натянув купальник и сарафанчик, Юлька вприпрыжку сбежала вниз, Ливанов уже торчал на крылечке, артистично изображая долгое нетерпеливое ожидание. Шагнул навстречу, без предупреждения схватил ее за руку, дернул и потащил за собой на буксире, зашагав на удивление резво и стремительно. Нечего-нечего; буквально через пару метров Юлька приноровилась, поймала ритм, и дальше они замаршировали в ногу, держась за руки, словно парочка сандормоховских детей в строю.

Серебряный песок дорожки влажно скрипел под ногами, развесистая клюква сверкала капельками росы, будто опрысканная из пульверизатора. Сосны стояли беззвучно и неподвижно, вкрапленные в небо, и почему-то казались очень хрупкими, как бы стеклянными. Утренние Соловки выглядели и вправду первозданным, необитаемым миром, куда не ступала нога человека — хотя на самом-то деле являлись произведением человеческих рук полностью, от серебряных дорожек до сосновых верхушек над головой. Но если что-то сделано по-настоящему хорошо, размышляла Юлька, оно ведь все равно оживает, выходит из-под контроля автора, и уже неважно. Соловки жалко. Очень многое пронзительно жалко теперь, когда знаешь, — и здесь, и в нашей стране, — но все-таки нужно что-нибудь придумать. Приспособиться, измениться, если понадобится, до неузнаваемости, однако научиться с этим жить.

— Юлька, — заговорил Ливанов, — а скажи мне такую вещь.

— Да?

— Как они там без тебя, эти твои, ну, мужья? Ошалели же, наверное, от внезапной свободы.

Она повернула голову, посмотрела недоуменно. Нормально вообще?! — когда все вот-вот рухнет в тартарары, к чертям в геенну, сам же писал, сам же показывал насечки под водой! — и вдруг такие вот вопросики. Наверное, думает, что ничто другое меня по определению интересовать не может, подстраивается, блин, под уровень собеседницы. Ладно-ладно.

— Переживаешь из мужской солидарности?

— Да нет, я за них даже где-то рад. Все-таки не представляю, как можно делить на двоих одну бабу, извини. Это ж самооценка обрушивается на фиг! Что ни говори, мужчина должен доминировать, мы так устроены. У вас потому и страна такая, что вы грамотно и беспощадно опускаете своих мужиков. Но сейчас-то они, надеюсь, оторвутся по-полной, а, Юлька?

При этом он сильнее сжал ей руку, пощекотав запястье. Ладонь уже основательно взмокла, однако Юлька из принципа ее не отнимала: пускай видит, что мне все равно.

— Не надейся, — сообщила прямо в наглющие прищуренные глаза. — Они меня любят. Так бывает.

— Знаю, что бывает, — с готовностью откликнулся он. — И это правильно. Я тоже люблю жену. Но, знаешь, если б она вдруг укатила на три недели неизвестно куда и неизвестно с кем…

— Почему это неизвестно? На Соловки и с детьми.

— Детей ты тут удачно пристроила. Так и было задумано, разве нет?

Они прошли мимо пустого сувенирного лотка, над которым сиротливо, будто снасти покинутого корабля, провисали веревочки для вольных птиц. Завернули за угол, оставили по левую руку закрытую кафешку, где топорщились ножками вверх стулья, сложенные по столикам на спине валуна. И уже вышли к морю — а Юлька так и не придумала достаточно остроумного ответа, ну и не надо, нафиг, не очень-то и хотелось.

Кстати, надо бы набрать мужа-два, что-то он давно не звонил. Да и первый муж последний раз проявлялся позавчера, сообщить, что в гостиной полетел кондишен, и вроде бы еще действует гарантия, но фирма крутит носом и намекает на неправильную эксплуатацию. В проблему Юлька честно въехала, надавала советов и указаний, а вот как он там живет, чем занимается, спросить забыла. Блин, рано еще. Даже здесь, а в нашей стране так вообще пять утра…

— Ты хорошая, Юлька, — сказал Ливанов. — За это я тебя и люблю. Но ты постоянно сочиняешь сценарии и хочешь, чтобы все разыгрывалось четко по ним, а в жизни так получается далеко не всегда. По крайней мере, в этой стране.

Было не совсем понятно, о чем он, однако теперь она ответила:

— В нашей тоже. Но ты же сам говорил: надо, чтобы кто-то придумывал. Иначе ведь вообще ничего не будет.

Ливанов почему-то рассмеялся (что смешного, спрашивается?) и внезапно притянул ее к себе, перехватив поближе к запястью скользкую ладонь, обнял, прижал, пощекотал спину — и тут же отпустил, так что Юлька на пружинистой силе упрямого сопротивления отлетела на добрых метра полтора назад и вообще с трудом удержалась на ногах.

— Все у нас с тобой будет, — подмигнул он, — только не так, как ты себе представляешь. Ладно, перестань дуться, твои банановые мужья безупречно тебе верны, попробовали б они, да? Раздевайся, и поплыли.

— Поплыли, — сказала Юлька.

И рванула вверх подол сарафанчика.

…На берег она вылезла совершенно обессиленная. Без аквалангов и ласт Ливанов плавал, как ни странно, гораздо лучше, чем можно было подумать, и потому Юлькин бросок вперед с тайной целью оставить его далеко позади не оправдал себя: позади никто не остался, а дыхание безнадежно сбилось, и вообще. Беломорская вода, мутноватая, мягкая и не очень соленая, держала гораздо хуже, чем море на культурном шельфе. Ливанов загребал мощно и широко, не отвлекаясь ни на разговоры, ни на что другое (вот и замечательно), и вскоре даже поспевать за ним стало проблематично, не то что обгонять. Но если он всерьез надеялся, что она, Юлька, отстанет или, чего доброго, запросится повернуть назад… да нет, не надеялся, конечно, просто плыл себе вперед и вперед, как будто так и надо. Он над ней издевался. У него получилось.

На пляж уже выползли и другие любители раннего купания, немногочисленные, но все-таки — необитаемыми Соловки больше не казались. Только лагерный пляж за длинной решеткой был по-прежнему девственен и пуст: побудка в Сандормохе, жаловался Славик, имела место в семь утра, и ему хватало, даже более чем. На море первые этапы подтягивались часам к девяти, после зарядки, завтрака и полного набора малоосмысленных, но обязательных лагерных ритуалов. Юлька прищурилась: нагромождение валунов вдали было почти не разглядеть против света.