Эстетика эпохи «надлома империй». Самоидентификация versus манипулирование сознанием - Виктор Петрович Крутоус

Они замкнуты в своём «подполье», каждый в скорлупе своей несчастной индивидуальной судьбы, в тисках своего одиночества и безмерных страданий. Таких «несчастнейших» тоже немного (но среди них есть немало истинно великих людей).

Правы ли современные постмодернисты, называя одним из идейных истоков своего воззрения экзистенциализм (к которому относят и Л. Шестова с Н. А. Бердяевым)? Думаю, да. Экзистенциалистская философия переключает своё внимание на индивидуальную судьбу человека и его внутренний мир, соединяя этот перенос центра тяжести с острейшей критикой общезначимых идей, понятий и ценностей. Это как бы две стороны медали: утверждение ценности отдельной личности, с одной стороны, и дискредитация всего сверхличного – с другой. По отношению к второй части этого тезиса постмодернизм шестовский (ранний) и современный (поздний) едины. Вот что пишут, например, В. В. и О. В. Бычковы в статье «Эстетика», помещённой в «Новой философской энциклопедии»: «Сознательный эклектизм и всеядность (с позиции иронизма, берущего начало в эстетике романтиков и Кьеркегора и сознательной профанации традиционных ценностей) постмодернизма позволили его теоретикам занять асистематическую, адогматическую, релятивистскую, предельно свободную и открытую позицию». «Нет ни истинного, ни ложного, ни прекрасного, ни безобразного, ни трагического, ни комического. Всё и вся наличествует во всём в зависимости от конвенциональной установки реципиента или исследователя»[267]. Как видим, современный постмодернизм полностью отрицает наличие каких бы то ни было общезначимых, определённых ценностей, какой-либо их иерархии (кроме сугубо и узко конвенциональной). А путь к такому финалу проходит, в частности, через экзистенциализм.

В сравнении постмодернизма раннего и позднего кое в чём выигрывает первый. Вот показательный пример. Для Шестова – может быть, первого русского постмодерниста – вопрос стоял так: если индивидуум – всего лишь малая частица мирового целого, то должен ли он признать заведомый приоритет этого целого, а за собой оставить лишь служебную роль по отношению к ценностям, идеалам, репрезентирующим целое; хочет ли он считать себя оправданной жертвой во имя некоего всеобщего прогресса? Надо признать, что в традиции классического европейского рационализма подобная перспектива была вполне реальной. Так, о Гегеле (философском антиподе Шестова) П. П. Гайденко пишет следующее: «…Гегель называет историю, в отличие от природы, сферой, где реализуется свобода, а между тем обнаруживается, что на деле в истории нет свободы, в ней реализуется необходимость»[268]. «Поглощение отдельного индивида всеобщим» выставлено у Гегеля «в качестве идеала»[269].

Говорят: чтобы выпрямить согнутую палку, нужно перегнуть её в противоположную сторону. Так и поступает Шестов. Он примыкает к экзистенциалистской, кьеркегоровской крайности, где «единичное выше всеобщего». Что ж, такова логика острой полемики, её можно понять и хотя бы частично оправдать.

По утверждению Н. В. Мотрошиловой, Шестов, говоря о судьбе Ницше, «одним из первых в мире выдвинул тезис о равновеликости мира и каждого отдельного человека, индивида»[270]. «Из первых» ли – об этом можно спорить. Но в самом высказанном тезисе заключено несомненное проявление гуманизма Шестова. В его философии ещё живёт тревога за судьбу конкретной, неповторимой личности, несчастной, отверженной, «покинутой истиной и моралью». В постмодернизме позднем, современном, увы, эти тревога и боль по поводу удела отдельной человеческой единицы уже выветрились, заменившись иронической отстранённостью и интеллектуальной игрой.

Как известно, сочинения Шестова дошли до широкого российского и русскоязычного читателя в «перестроечные» 90-е годы прошлого века. И сразу начались попытки углублённого осмысления его наследия. Они продолжаются и сейчас. Обдумывая идею (гипотезу) неклассического, постмодернистского характера философии Шестова, я с большим интересом познакомился с работами ряда современных историков философии (в основном российских, а также одного украинского), уделивших специальное внимание этому неординарному мыслителю Серебряного века[271]. Все эти публикации подготовлены учёными высокой квалификации, отлично знающими свой предмет. Тем полезнее, поучительнее поразмыслить над избранными страницами современной «шестовианы», в чём-то полностью разделяя позиции авторов, а в чём-то, естественно, и оспаривая их.

Меня интересовали лишь отдельные, определённые аспекты вышеназванных работ. О том, какие именно вопросы отечественного шестововедения привлекли моё внимание, какие ответы на них нашёл я в имеющейся литературе, на какие размышления это меня навело, и пойдёт речь ниже.

К какому философскому направлению (или направлениям) относят специалисты философию Л. Шестова?

Ю. В. Кушаков, подчёркивая оригинальность и даже уникальность концепции Шестова, говорит о том, что она не сводима ни к одному из известных, типичных философских направлений. Шестовское учение, по его мнению, расположено на стыке, на пересечении целого ряда школ и течений, к каждому из которых оно так или иначе причастно. Это – критическая философия, философия жизни, экзистенциализм, персонализм, «философия откровения (религиозного)», «мистический реализм». Опираясь на автохарактеристику самого Шестова, учёный приемлет также наименование «философия трагедии». Но одновременно, с аналогичной ссылкой, отвергает определение её как разновидности скептицизма[272]. С этим надо разобраться повнимательнее, здесь кое-что явно нуждается в уточнении.

О причастности философии Шестова к традициям экзистенциализма и персонализма уже говорилось выше. Причисление его учения к линии «философии жизни» также вполне оправдано – уже одним тем, что проводником мыслителя в мир адогматизма был не кто иной как Ницше, основатель этого направления. Шестов, со своей стороны, широко пользуется понятием «жизнь» и довольно обстоятельно излагает идеи автора «Заратустры». Но это употребление и это изложение отнюдь не аутентичные. Это фактически переложение принципов и мотивов ницшевской «философии жизни» на язык экзистенциалистской философии, гораздо более персоналистической и субъективированной.

Несколько удивляет, почему Ю. В. Кушаков, говоря о философии Шестова как о многостороннем, многофакторном образовании, не ставит вопрос о стержневом, основополагающем компоненте (или компонентах) этого образования. Вопреки заявлению самого маститого философа, есть все основания считать скептицизм доминирующим – либо одним из главных – ингредиентом этого оригинального учения.

Л. А. Микешина, излагая родословную нововременного скептицизма, западноевропейского и русского, пишет: «Размышляя о скептицизме, скептиках и сомневающихся, И. И. Лапшин полагал, что скептицизм подвергает «сомнению самую возможность философии, если под задачей философии понимать прежде всего стремление привести человеческое знание к стройному единству, свободному от внутренних противоречий и согласующемуся с данными мира опыта». Если эту тенденцию перевести на уровень личностных черт философа-скептика, то прежде всего его мышление характеризуется стремлением к разнообразию в философском познании, к концентрированию внимания на различном, индивидуальном, текучем и одновременно неспособностью останавливаться на постоянном, устойчивом, универсальном, единообразном»[273]. Можно ли отрицать, что все эти характерные признаки философского скептицизма в полной мере присущи и воззрениям Л. Шестова? Кстати, Л. А. Микешина совершенно справедливо указывает, вслед за И. И. Лапшиным, на то, что скептицизм обладает бесспорными достоинствами: «Реальное философское мышление… нуждается в скептицизме как «интеллектуальной прививке» против догматизма»[274], – хотя в