Купание в пруду под дождем - Джордж Сондерс

Эта сцена, как и весь рассказ, проникнута тем, что можно было б назвать Множественным Многослойным Синдромом Странности. Исходная странность: в буханке обнаруживается нос. Странность второго уровня: на присутствие в хлебе носа чета наших героев откликается иррационально. Странность третьего уровня: поскольку откликаются иррационально, они составляют странный план (избавиться от носа). Странность четвертого уровня: Иван Яковлевич приводит план в исполнение никудышно; справиться с задачей ему не удается, потому что он слишком напряжен, а также из-за того, что окружающий мир, как выясняется, искривлен и потому несколько злонамерен по отношению к Ивану Яковлевичу: не истощается поток знакомцев, улицы кишат стражами порядка – ну или их, по крайней мере, двое на две страницы текста.

Есть и еще один уровень странности – связанный с тем, как нам эту историю излагают.

Пока на стр. 3 Иван Яковлевич стоит на мосту, мы останавливаемся ради некоторого авторского отступления. Автор, по собственному признанию, «до сих пор не сказал ничего об Иване Яковлевиче, человеке почтенном во многих отношениях». Но отступление это не очень-то убеждает нас в почтенности Ивана Яковлевича. Нам сообщают, что он пьяница, скверно одет и у него воняет от рук. Вдобавок он «большой циник» – в подтверждение нам предлагают такой факт: когда Ковалев заявляет, что у Ивана Яковлевича воняет от рук, Иван Яковлевич парирует резонным вопросом («Отчего ж бы им вонять?»). В отместку Иван Яковлевич намыливает Ковалеву «и на щеке, и под носом, и за ухом, и под бородою», то есть примерно везде, где цирюльнику и полагается намыливать.

Итак, отступление нам преподносят на полном серьезе и с кажущейся внушительностью, но, как и сам Иван Яковлевич, оно, похоже, неспособно справиться с поставленной задачей: как о человеке мы об Иване Яковлевиче почти ничего не узнали, а то, что узнали, подрывает веру в утверждение автора о почтенности нашего героя. Словно рассказчик прослушал собственное заявление, а затем взялся доказывать его, применяя несуразную логику шиворот-навыворот.

И мы начинаем подозревать, что не только у Гоголя вселенная странная, но и у его рассказчика.

Проза Гоголя, если сравнивать ее с прозой Чехова или Толстого, кажется корявой, неловкой, сумбурной. Она до странного неточная и, подобно Ивану Яковлевичу и Прасковье Осиповне, ведет к диковинным умозаключениям. В первом абзаце рассказчик заявляет, что фамилия Ивана Яковлевича «утрачена», то есть рассказчику она неизвестна. Затем он сообщает, что фамилии нет «даже» на вывеске. Но это не связанные друг с другом факты: рассказчику не удалось запечатлеть фамилию Ивана Яковлевича, но сам герой вроде бы знает свою фамилию; он не указал ее на вывеске не потому, что не знает ее. Прасковью Осиповну нам представляют как «довольно почтенную», но что это значит, когда о человеке говорят как о «довольно» почтенном? (В чем разница между довольно почтенным и, скажем так, почтенным целиком и полностью?) Когда мы улавливаем, что разговор между супругами ушел от логики, рассказчик нисколько не вмешивается и не уверяет нас, что и ему тоже так кажется. («Где это ты, зверь, отрезал нос?» – сердито вопиет она, пренебрегая тем, что такого произойти в принципе не могло, поскольку, отрежь Иван Яковлевич клиенту нос, клиент, несомненно, возмутился бы.)

Авторский голос в повести «Нос» – особая разновидность повествования от лица ненадежного рассказчика, встречающаяся в русской литературе; такое повествование называется «сказ». Вообразите актера в образе, излагающего историю. И образ этот… какой-то не такой. По словам переводчицы Дебры К. Эриксон, этот образ «резко характеризуется сниженной речью» [52]. Согласно критику Роберту Магуайру сказовый рассказчик у Гоголя «малообразован и смутно представляет себе, как выстраивать аргументацию или тем более рассуждать красноречиво и убедительно о своих чувствах, пусть и желает, чтобы его считали сведущим и наблюдательным; склонен говорить сумбурно и отвлекаться, неспособен отличить проходное от важного». Писатель и переводчик Вэл Винокур добавляет (и это мы уже начали замечать), что в итоге получается история, искаженная «несообразными повествовательными акцентами» и «безосновательными допущениями». Как пишет Магуайр, «энтузиазм рассказчика берет верх над здравым смыслом».

Итак, это не неуклюжее письмо: так великий писатель пишет «под» неуклюжего писателя. (И не только; это великий писатель изображает письмо неуклюжего писателя о мире, где отрезанный нос отыскивается в буханке хлеба.)

Нашего рассказчика привлекает негибкий и вместе с тем неточный литературный формализм. Рассказчик склонен поучать, высокомерен и переоценивает свои интеллектуальные возможности и обаяние. Приобняв нас за плечи – изо рта у него при этом попахивает странновато, – он (неловко, помпезно, с вопиющими ошибками) приглашает нас, равных ему знатоков, вместе с ним посмотреть свысока на его непритязательных персонажей. («Взгляните, друг мой, на этих бестолковых простых смертных, столь не похожих на нас с вами».) В результате мы начинаем коситься на рассказчика – «Кто он, этот малый?» – и тому, что он говорит, не доверяем. Стремление рассказчика задействовать литературные приемы, какие он подсмотрел в других рассказах, но бессилен воплотить (пример – вот это бестолковое отступление) и его неспособность предъявить ожидаемое изумление от излагаемых им же странностей делает его частью чудно́й системы, которую он описывает, пусть и кажется, будто он выше нее и ее оценивает. Цель этой попытки возвыситься – желание быть выше всех этих Иванов Яковлевичей и Прасковий Осиповн. Но поскольку рассказчик не справляется, мы помещаем его рядом с ними – или даже ниже. Он решительно не Гоголь, но Гоголем создан, это еще один персонаж повести – функционер, стилем своей прозы несознательно показывающий себя не таким уж важным и смышленым, каким сам себя мнит.

Итак, Иван Яковлевич странен, странна и Прасковья Осиповна, а теперь вроде бы и рассказчик.

Но, сами понимаете, не странен кто ж?

Сказовая традиция (американские варианты ее мы видим у Марка Твена, Джона Кеннеди Тула, у комедиантки Сары Кэннон в образе Минни Пёрл, Саши Бэрона Коэна в образе Бората, Рэйна Уилсона в роли Дуайта Шрута [53]) испытывает на прочность представление о том, что беспристрастный, объективный, всеведущий рассказчик вообще существует в настоящем мире. Забавно воображать, что такой человек бывает, и писатели замечательно пользовались этим представлением – среди них и Чехов, и Тургенев, и Толстой, – однако, по мнению Гоголя, им это удавалось ценой некоторых потерь в правдивости. Любую историю кто-то да рассказывает, а раз у любого человека есть точка зрения, всякая история повествуется недостоверно (изложена субъективно).

А раз всякое повествование есть повествование недостоверное, как говорит нам Гоголь, давайте повествовать недостоверно в свое удовольствие.

Такое вот отражение теории относительности в прозе: никакой фиксированной, объективной, «правильной» точки зрения не существует; неустойчивый рассказчик описывает неустойчивым тоном поступки некоего ансамбля неустойчивых персонажей.

Иными словами, все как в жизни.

Даглас Ангер, один из моих давнишних преподавателей в Сиракьюс, предложил свою модель общения человека с внешним миром.

По мнению Дага, когда два человека разговаривают, у каждого над головой висит, как в комиксах, пузырь, в который напиханы сокровенные надежды этого человека, его проекции, страхи, давние тревоги и тому подобное. Человек А говорит, человек Б слушает, ждет своей очереди ответить, но то, что человек А говорит, поступает в комиксный пузырь человека Б и там коверкается.

Допустим, в пузыре человека Б битком угрызений совести, поскольку он(а) забыл(а) позвонить матери в день рождения и брат человека Б укорил его / ее эсэмэской. Когда человек А говорит: «Мне на следующей неделе