Незавершенное дело Элизабет Д. - Николь Бернье

Кейт ставила на плиту кастрюлю с водой, когда умолкла газонокосилка. Металл царапнул землю – Дейв оттаскивал ее в гараж. Через минуту он вошел в кухню и увидел, что соус наполовину готов, а салат уже в работе. Волосы у него на лбу взмокли, брюки испачкались в машинном масле.

– Ладно, – отрывисто бросил он, – пойду приму душ.

– Я подожду класть пасту, пока не услышу, что вода выключилась. После этого она будет готова через десять минут.

Он кивнул и, видя, что все дети чем-то заняты и вполне довольны, пошел наверх. Кейт вновь повернулась к плите и помешала соус, разбивая крупные куски томатной пасты деревянной ложкой. Она обежала взглядом рисунки, висящие на стенах кухни. Был здесь и портрет девочки с мороженым, незрелая работа с асимметричными глазами, но очень даже неплохая для подростка. Теперь Кейт узнала в ней ту девочку с фотографии в сундучке. Рисунок, который, возможно, стал для Амелии Дроган последней каплей в тот рождественский день и подтолкнул в сторону последнего убежища, где ей помогли бы справиться с алкогольной зависимостью, одиночеством, скорбью. Рисунок родился из эмоций, которых Элизабет не понимала, потому что была еще слишком мала: желания придать их семье хоть какое-то подобие целостности, как-то поправить случившееся вслед за утратой, винить в которой она никогда не переставала себя. Под портретом тезки притихшая Анна рисовала радугу.

Над стулом, где сидел Джона, висела картина маслом двух манхэттенских особняков. В одном ярко освещенном окне мать расчесывала длинные волосы дочери, и эту пару омывал теплый ностальгический свет, тогда как в соседнем полным ходом шла вечеринка, и черноволосая женщина хохотала, откинув назад голову. Вино грозило выплеснуться из бокала, и его малиновый цвет совпадал с цветом губ и украшения на шее. С другой стороны кухни висела картина, которой раньше тут не было. В мокром от дождя собачьем парке среди прекрасных золотистых ретриверов стояла собачонка, кривоногая, нечесаная, в непромокаемой попонке «бербери». Ее выразительная мордочка, казалось, говорила: «Ну и как вы это понимаете?»

«Так вот как ты это понимала, – подумала Кейт. – Что ж, молодец». Рядом висел еще один новый рисунок; должно быть, Дейв решил разместить здесь побольше работ Элизабет. Кейт представила, как Элизабет пересматривала их, когда поднялась наверх, уйдя с вечеринки. На этом были изображены сваленные в кучу трехколесные велосипеды. Но вглядевшись в нечетко прорисованные спицы и рамы, Кейт вдруг увидела проступающие в них черты. Точно так люди видят узнаваемые формы в плывущих по небу облаках. Передние колеса стали детскими лицами, рули – длинными заячьими ушами. Изгиб каждой рамы заканчивался крошечными ободьями, изогнутыми, как ноги, и эффект был мистическим – маленькие тела, свернувшиеся во сне.

Она взглянула на соус. Не признавать в ком-то близком тебе того, что делает ее такой, какая она есть, даже если ты не понимаешь таких вещей, – есть своего рода отрицание; Кейт знала, каково это – когда тебя не ценят. Кое-какие приметы были, но она предпочитала не замечать их. Куда легче было принять упрощенный и полезный с практической точки зрения образ Элизабет. Но дело было еще и в том, что Элизабет сама очень постаралась создать этот образ. В конце концов, человек сам отвечает за то, что он показал миру, а чего не показал.

– Не-ет! Я рисую красным! Не бери его! – завопила Анна.

– Но ты перемешала его с белым и испортила! – Джона потянулся через стол и выхватил коробочку с красной краской, опрокинув кружку с грязной водой. Бурая жидкость залила стол и оба рисунка и струйкой стекла с края на пол. Рисунок намок, и Анна разревелась.

– Ну, ну, не плачь. – Кейт схватила рулон бумажных полотенец и попыталась промокнуть воду с рисунков, а заодно и успокоить детей, пока не спустился Дейв. Они пообедают, а потом, когда дети отправятся спать, поговорят. Вот только с чего начать. «Не думаю, что у Элизабет был… Ты был прав, Элизабет не собиралась… Элизабет была нездорова…» Получалось слишком декларативно, словно она теперь распоряжалась фактами чужой жизни. Но на самом деле ей не принадлежало ничего. Гнев собственника, побудивший ее схватить телефон и обвинить Дейва в том, что он взял дневник, теперь вызывал неловкость.

Эмили проковыляла к столу и, положив свою кружку набок, стала возить ею по грязной луже на полу.

– Ох, Эм, не надо так делать. Поиграй-ка лучше вот здесь. – Она пересадила Эмили в сторонку и вручила ей деревянные ложки, но когда забрала кружку, чтобы помыть, девочка заревела.

В дверях появился Дейв – в чистой майке и шортах.

– Что стряслось с нашей кумбайя? Всего минуту назад было тихо.

Он заполнил дверной проем, как герой какой-нибудь рекламы мыла, чистый и пахнущий сосной. Кейт не помнила его таким – ни в те дни, когда жила за углом, ни даже в последний год, когда они виделись несколько раз. При жизни Элизабет Дейв был бледной тенью отца – незаметно слонялся по комнатам, бросая на ходу односложные фразы, или жарил мясо на заднем дворе. Теперь, едва войдя в комнату, он заполнил ее всю.

Забрав у Кейт кружку, Дейв вытер ее о свою майку. Небрежный, но такой естественный жест; узел в животе Кейт начал распускаться. Она встряхнула коробку и высыпала спагетти в кипящую воду.

Около семи Дейв пошел купать детей, а она осталась помыть посуду. По пути из кухни, с Эмили на руках, он выдвинул телефонный ящик и бросил ей расписание поездов. Кейт знала, что должна позвонить Крису, но не горела желанием слышать его натянутый, отрывистый голос. Она вытерла стойку, расставила посуду на полках, а когда убирать в кухне было уже нечего, достала мобильный из сумки и набрала номер.

Ответа не было. Кейт оставила сообщение на голосовой почте, что поедет поездом на 8:56 и будет дома в начале второго. Получилось тепло и сердечно, как она и хотела.

Пройдя в гостиную, Кейт остановилась у двери – разница между тем, что было раньше, и тем, что стало теперь, бросалась в глаза. Элизабет всегда строго разграничивала гостиную и игровую комнату, здесь и лампы были получше, и безделушки были только взрослые. Дейв никаких разграничений не проводил, и в гостиной, как и в кухне, валялись пазлы, настольные игры и книжки, брошенные там, где ими в последний раз пользовались. Кейт собрала целую охапку кукол и отнесла в соседнюю комнату, где они всегда хранились в коробке. Вернувшись в гостиную, она стала разбираться с пазлами, частями фермы, динозаврами, мягкими игрушками.

Взгляд ее прошел по книжным полкам, забитым романами в мягких обложках и толстыми томами по искусству. Фотографии детей в рамках стояли перед книгами так тесно, что каждый раз, глядя на них, Кейт замечала что-то новое. В дальнем правом углу верхней полки стоял набросок в рамке, карандашный или угольный, что-то темное и неразборчивое. Какие-то неясные, размытые, сползающие вниз линии. Водопад, плакучая ива. Что бы ни изображал набросок, он был незакончен – грубые штрихи текущей работы. Приглядевшись повнимательнее, она заметила, что они принимают очертания женского лица, тонкого профиля, отдавшегося в ней трепетом узнавания. Маленький нос, изгиб подбородка над тонкой шеей, прямая челка. Локон черных волос дерзко подворачивался внутрь у подбородка, как бывало только после стрижки и должного ухода, что случалось нечасто. А ниже склоненной головы – курчавые завитки детской головки сосущего грудь младенца. Пайпер.