Зорге - Александр Евгеньевич Куланов

что его товарищ Пауль тоже всегда его заказывает. Московский курьер должен был ответить, что он слышал об этом блюде от своего друга Джимми. Произнеся эти заранее согласованные пароли, они должны были затем условиться о передаче материалов…»[298]

Осенью случилось еще одно очень важное событие: Зорге встретился с одним из основных агентов, ожидавших его в Токио, – «Жиголо». Под этим легкомысленным псевдонимом скрывался человек, который, не просто при первой встрече, а в первые месяцы знакомства и совместной работы, произвел не самое лучшее впечатление на его начальника. «Жиголо, к сожалению, очень большая загвоздка, – сообщал Зорге о нем в январе 1934 года в Центр. – Он очень мягкий слабосильный интеллигент, без какого-либо стержня. Его единственное значение состоит в том, что мы его квартиру… начинаем использовать как мастерскую». Мастерская, то есть пункт радиосвязи – вещь важная, но этого еще слишком мало для того, чтобы быть ценным агентом в группе «Рамзая». А потому даже полтора года спустя Зорге напишет о «Жиголо»: «Он очень разочаровал. Его положение было плохое, так как его легализация была неблагоприятная. Он также не очень был заинтересован в расширении своих связей и, таким образом, он подпал под подозрение как эмигрант. К тому же нужно прибавить его совершенную неопытность и неуверенность и, кроме всего, непревзойденное стремление к “игрушкам”. Его жена значительно сильнее…»[299]

«Жиголо» на самом деле звали Бранко Вукелич (фон Вукелич, д’Вукелич, де Вукелич), родившийся в 1904 году в Хорватии в семье немецкой еврейки и высокопоставленного сербского офицера, выслужившего дворянство. После окончания мировой войны юный Вукелич, учившийся в то время в Загребе, попал под влияние сербских националистов, а затем примкнул к не менее радикальным марксистам. В 1926 году он вместе с матерью, двумя сестрами и младшим братом Славомиром переехал в Париж, где поступил в Сорбонну на юридический факультет, но подпольной деятельности не прекратил и даже дважды арестовывался французской полицией. При этом имеются сведения, что одновременно Бранко являлся секретарем полковника Франсуа де ля Рока – правоконсервативного политика, основателя Французской социальной партии[300]. Но, как и в случае с Зорге и со многими другими горячими натурами, такой политический «микс» на рубеже 1920—1930-х годов не представлялся чем-то из ряда вон выходящим. Европа бурлила непереваренным наследием мировой войны, расцветал махровый национализм, вполне мирно уживавшийся до некоторых пор с пролетарским интернационализмом, пришедшим из Советской России, ибо последняя под его маркой нередко поддерживала все тех же националистов – лишь бы те называли своим врагом «мировой империализм». В 1930 году Вукелич женился на датчанке Эдит Олсон – девушке весьма серьезной, с характером, увлекавшейся спортом и книгами. Вскоре у них родился сын Поль (Пол), и примерно в это же время Бранко был привлечен к сотрудничеству с советской военной разведкой вслед за своим младшим братом Славко.

После долгих и безуспешных попыток руководства найти ему применение в Европе Бранко Вукелич в начале 1932 года получил приказ отправиться на нелегальную работу в Японию. Молодому, неопытному и не вполне понимающему, на что он согласился, югославу пообещали, что командировка не продлится более двух лет (обычный срок для агентов той поры), а затем он сможет исполнить свое давнее желание – заняться изучением марксизма в Москве. Бранко, неплохо фотографировавший, договорился с парижским еженедельником «Вю» о том, что будет выступать в качестве его корреспондента в Токио, а заодно получил по почте аналогичную аккредитацию от югославской газеты «Политика».

Отплыв из Марселя под самый Новый, 1933 год, в начале февраля вся семья: Эдит Олсон, маленький Поль и Бранко Вукелич – прибыла на «Желтые острова»[301]. Вукеличи сняли в Токио квартиру недалеко от императорского дворца и православного собора Воскресения Христова, что оказалось не самой хорошей идеей: Бранко был православным, как и многие русские эмигранты, также селившиеся вблизи собора – за ними особенно пристально следила токийская полиция, не без оснований увязывая их русское происхождение с возможной связью с представителями СССР.

Когда в Японию прибыл Зорге, он встретился с Вукеличем в холле гостиницы «Мэгуро», на которую «Рамзай» только что сменил чрезвычайно дорогой номер в «Санно».

Помимо предоставления квартиры для радиостанции, «Жиголо» в начале декабря выполнил еще одно чрезвычайно важное поручение Зорге: разместил в одной из газет, издававшихся в Токио на английском языке, объявление о желании приобрести японские «гравюры работы старых мастеров». Это был пароль, на который откликнулся еще один агент группы «Рамзая», прибывший 13 октября в Токио из Америки, – Мияги Ётоку, «Джо». Просьба Зорге прислать ему в Токио англоязычного японца была выполнена.

Подробности жизни Мияги Ётоку, добросовестно проработавшего в группе Зорге восемь (!) лет, стали известны только после окончания войны, когда история резидентуры «Рамзая» стала достоянием гласности. Как обычно, несмотря на все запреты на контакт с «братскими коммунистическими партиями», Мияги был завербован в Америке на почве своих симпатий к марксизму – он являлся членом японской секции американской компартии и там же стал сотрудником местной резидентуры разведывательного управления Красной армии. Но тогда, в 1930-х годах, все, что о нем было известно и Зорге, и даже Центру, исчерпывалось краткими биографическими данными: японец, хорошо говорящий по-английски, художник, много лет жил в Америке, где и был завербован. Даже агентурный псевдоним – «Джо» достался ему в наследство от партийной работы в США, под этим именем его знали калифорнийские коммунисты.

Теперь уже известно, что Мияги Ётоку родился в 1903 году в маленьком городке Наго в глухой японской провинции – на острове Окинава. Его отец в поисках работы, как и многие японцы в те годы, перебрался в США, на Западное побережье, а в 1919 году к нему переехал заболевший туберкулезом Ётоку. Смена места жительства оказалась для юноши бóльшим стрессом, чем он мог ожидать. Раздраженные наплывом монголоидных гастарбайтеров американцы ненавидели их. Те из японцев, которые успели осесть в США поколением раньше и более или менее ассимилироваться, видели в прибывающих соотечественниках конкурентов, смеялись над их неспособностью к изучению английского языка и желанием сохранить национальные традиции. Кроме того, сами по себе окинавцы даже в Японии были почти нацменьшинством из-за особенностей развития этой провинции (слишком долго поддерживавшей тесные связи с Китаем, говорившей на особом диалекте, непонятном жителям Центральной Японии) и крайне низкого уровня жизни. Молодой иммигрант из Наго вынужден был искать себя в негостеприимной среде и нашел во внутренней эмиграции: он стал художником в Сан-Диего, и художником вполне успешным. Такая работа позволяла ему держаться несколько в стороне от массовых скоплений соотечественников, занятых на калифорнийских фабриках или фермах, и хотя бы чувствовать себя в некоторой независимости и от них, и от белых американцев. Переехав со временем в Лос-Анджелес, он вместе с тремя товарищами открыл ресторан «Сова». Там стали собираться сочувствующие левым идеям японцы, так же, как и учредители ресторана, недовольные классовым и национальным