Мария, княгиня Ростовская - Павел Комарницкий

— Ну так бери и наслаждайся, мой храбрый Бурундай. Разбирайте этих урусок, мои храбрые воины! Дарю их вам!

С одобрительным рёвом монголы накинулись на добычу, растаскивая кучу голых женщин, девушек и девочек, затравленно прижавшихся на морозе друг к другу. Впрочем, добычи оказалось не так уж много, на трёх-четырёх изголодавшихся головорезов по одной уруске. Их валили на землю, двое удерживали руки, чтобы уберечь глаза…

Желающих попробовать великую княгиню набралось больше, целый десяток. Лёжа на спине, с растянутыми ногами и руками, Агафья Всеволодовна смотрела, как спускает штаны первый из насильников, невысокий жилистый монгол, один из главарей-вожаков этой звериной стаи. И зачем Господь запрещает лишать себя жизни своими руками? Глупо…

— А вот ещё подарок тебе Повелитель. Мои воины взяли живым молодого коназа, сына Горги. — Джебе сделал знак, и в круг охранных нукеров втащили молодого человека в окровавленных богатых доспехах, впрочем, сильно попорченных: наплечник прорублен, на спине порвана кольчужная вязь. Шлема на нём не было.

— О! Надо же. Освободите его от железа, — распорядился Бату-хан. — Да и от остальной одежды тоже. Ему предстоит важная миссия.

На князя Всеволода навалились, и через минуту он стоял перед Бату-ханом на коленях совершенно голый.

— Коназ Глеб, ты где?

— Здесь я, о Повелитель! — по-монгольски отозвался предатель, выступая из-за спин охранников. По-монгольски бывший князь говорил с сильным акцентом, но уже правильно и бегло. После гибели толмача-араба Бату-хан приблизил его, сделав переводчиком при своей особе.

— Скажи ему, Глеб: он должен сейчас огулять эту женщину, свою мать. Я хочу посмотреть на это. Тогда ему и матери его оставят жизнь.

Усмехаясь, Глеб перевёл. Выслушав, Всеволод заговорил в ответ, тяжело дыша, и по мере того, как он говорил, Глеб бледнел всё сильнее.

— Ну? — подал голос Бату.

— Прости, о Повелитель, мои уста не могут повторить такую хулу на тебя и твоих воинов. — срывающимся голосом пролепетал предатель.

— То есть тебе надо помочь? — участливо осведомился Бату-хан, склонив голову набок. — Не ты один знаешь урусский язык. Если мне скажут, что ты исказил хоть слово, не обижайся. Ну?!

— Он… он говорит… прости, о Повелитель: он говорит, во-первых, это я сам придумал, потому что монголы, как и любые звери, разговаривать не умеют. И во-вторых, ему было бы любопытно взглянуть, как тебя, мой Повелитель, е…т твои нукеры. И ещё он спросил, действительно ли у монголов нет матерей, и размножаются они друг от друга, через задний проход? Это его слова, о Повелитель, и произнёс я их только по твоему приказу.

— Достаточно, — Бату-хан сел на коня. — Этого четвертовать! — он указал на князя Всеволода. — Нет, сжечь живьём, вместе со старой свиньёй, что его породила. Коназ Глеб, я прощаю тебя, потому что ты мне ещё нужен. Иди и получи сорок палок, потом возвращайся. Я сказал!

Бату-хан толкнул пятками коня и с места взял крупной рысью. Сыбудай одобрительно ухмыльнулся. Он был доволен молодым монголом. Действительно, князь Глеб пока нужен живым, и вовсе не как переводчик. Бату сделал всё правильно.

— … Нападай!

Путята, сжав зубы, изо всей силы отбил удар и сунул своим деревянным мечом в открывшийся живот противника. Парень охнул и согнулся.

— Крепко бьёшься, — крякнул сотник, наблюдавший за сошедшимися в учебном поединке. — Видать сразу, что бою мечному обучен с малолетства. Однако в подлинном бою, похоже, таки не был ты, Путята Сухинич.

— С чего решил? — переводя дыхание, спросил Путята.

— Заметно, как двигаешься. Ровно бы ничего страшного, коли и пропустишь удар. Привычка сия приобретается, покуда палкой во дворе машешь. Кто в настоящей сече был, от той привычки разом избавляется. Кто не избыл, тот на поле бранном лежать остаётся.

По спине Путяты пробежал холодок. Ишь, какой глазастый выискался, леший его задери…

— Прав ты и не прав, Олтуфий Варгович. На поле том не был я, где вся сила рязанская полегла. Иначе и тут не стоял бы. Однако меч свой кровью напоить успел, покуда поганые Рязань не взяли. На стенах стоял как все. И князя Романа по его воле покинул под Коломной, не по своей.

Взгляд сотника потеплел.

— Да ты не серчай, Путята Сухинич. Не в обиду я сказал-то. А кто чего стоит, вскорости покажет бой. Эй ребята, хватит на сегодня! В баню сейчас, и ужинать!

Складывая в стойку учебные мечи, ратники переговаривались, судачили. Путята в разговор не встревал. Думал.

Легенда, которую он придумал вкупе с бывшим князем Глебом, была такой: незнатный сын боярский Путята, рязанец, ушедший вместе с князем Романом подземным ходом из горящего города в ту последнюю страшную ночь. Вместе с князем Романом готовился принять бой под Коломной, но был послан им с малым отрядом на поиски Евпатия Коловрата. Тем и уцелел. Евпатия не нашёл, а тем временем монголы взяли Коломну и самого Романа Ингваревича убили. Попытка пройти во Владимир или Суздаль тоже не удалась. Вместе со своими людьми, числом пять (имена и отчества наизусть заучил Путята, так, чтобы и спросонья не перепутать) натолкнулся боярин рязанский на монгольский разъезд, не меньше сотни. Уйти удалось только самому Путяте, вынес резвый конь. Тогда решил он искать под Ростовом князя Георгия, что, по слухам, собирает все силы земли русской для отпора захватчикам. Далее просто.

Путята ухмыльнулся. Да, тут князь Глеб прав — чем больше ложь похожа на правду, тем безопаснее. В самом деле, называясь чужим именем-отчеством, да ещё придумывая себе несуществующую жизнь, всегда рискуешь проколоться. Проговориться спросонья или спьяну, или узнает кто… А так — ну кто из русских знает, что Путята в стане Бату-хана свой человек? Ну разве что та сумасшедшая, с разом поседевшими волосами, или товарки её по несчастью. Так их, должно быть, уже где-нибудь в Персии торговцы живым товаром за ляжки щупают…

Баня, построенная князем Георгием, поражала своими размерами. Приземистое квадратное строение, каждая сторона по десять косых саженей, стены из неохватных брёвен, таким только на крепостной стене место… И предбанников два, по обе стороны от парной, что позволяло враз мыться двум сотням ратников.

В обширном предбаннике рядами стояли лавки, вдоль которых прохаживались отроки, поставленные следить за вещами — двери без запоров, народу в стане несчитано, мало ли что…

Раздеваясь, Путята украдкой ощупал пайцзу, вшитую в одежду. Разумеется, носить такую вещь на шее было бы равнозначно самоубийству. На шее у бывшего боярина висел небольшой серебряный крестик на серебряной же цепочке, который он не снимал никогда. Сотоварищи с пониманием отнеслись к этому делу: материнский крест, не шутка… Самое интересное, что это тоже была чистая правда.

В громадной парной было сумеречно, свет из двух дюжин прорубленных по обе стороны простых окошек [ «простыми» в Древней Руси называли окна, являвшие собой пропилы в одном бревне. Такие окна могли стоять и без рам. Прим. авт.], затянутых тонкой провощённой холстиной, едва пробивался сквозь густые клубы пара. Надо же, мельком подумал Путята, и окна тут прорезаны ни дать ни взять бойницы… В случае чего в этой бане можно обороняться, как в крепости.