Казачий алтарь - Владимир Павлович Бутенко

6-й армии ускорить... Провидение вступится за нас. Астроном Ферреданос открыл новую гигантскую комету. Ближе всего к Земле она будет в марте. В этом заключён особый смысл! Высшие силы спешат нам на помощь. Если мы устоим до весны, то война примет новую фазу и мы вырвем победу! Да, это тайный знак... Мы с Бисмарком родились под одним зодиакальным знаком. Мне также покровительствует Марс! Именно в марте он сильней других звёзд!

Честно говоря, я не ожидал таких признаний от вождя, зная о том, как строго поступил он с астрологами после проступка, совершенного Гессом.

Вскоре, спросив позволения, в столовую вошла Ева Браун. Мы встали, но фюрер сделал жест рукой, показывая, чтобы остались. В нашем присутствии замечательная подруга фюрера не проронила ни слова, хотя он полушутя-полусерьёзно заметил, что у мужчины с высоким интеллектом должна быть примитивная и глупая женщина.

Затем фюрер пожелал послушать музыку, и я поставил пластинку с музыкой Вагнера. Гитлер приятно взбодрился. После этого мы слушали речь фюрера, записанную на пластинку. Гитлер закрыл глаза и словно бы впал в эйфорию, наслаждаясь своим голосом! В заключение звучал Штраус. Фюрер несколько успокоился. Ева Браун ушла к себе, мило нам улыбнувшись. Фюрер обстоятельно рассуждал о кратерах на Луне, высказывая гипотезу о том, что они образовались от столкновения с маленькими лунами».

20

Странно долго, точно бы нехотя, нарождался этот декабрьский день. По сумеречным улицам, повитым туманом, Павел Тихонович проводил брата до гостиницы и был с ним неотлучно, пока его попутчик готовился в дорогу. За вечер и ночь наговорились вволю и сейчас, предчувствуя длительную разлуку, прогоняя сонливость, одну за другой курили сигареты. Глубокая, не свойственная ему печаль темнила глаза Степана Тихоновича, который в чёрной тёплой кожанке, подаренной братом, выглядел скорей солидным интеллигентом, чем немолодым хуторянином.

— Да брось ты кручиниться, казачья душа! — пристыдил Павел и шутливо, как в далёком детстве, сбил шапку брата на затылок. — Гляди вперёд!

— Гляжу. А ничего не вижу... Согрелся я возле тебя, Павлик, как возле костра. Помнишь, в ночное лошадей гоняли? — спросил Степан Тихонович и посмотрел на меньшого своего таким проникновенным, испытующим взглядом, что тот дрогнул и резко сменил тон.

— Как обращаться с лимонкой понял? Мало ли что может случиться.

— Понял. Штука нехитрая... Что ни говори, а родная кровь есть родная. Батька дряхлеет. Единственный сын и тот отказался... Когда ещё Федюнька подрастёт... А наши с тобой пути как развильнулись в Гражданскую войну, так и не сплетаются...

Уже сидевший в санях Григорий, торопя, нарочито громко осадил коня, переступающего в оглоблях. Братья обнялись, царапнув друг друга отросшей щетиной, и расстались молча, унося в душах смутную тяжесть от этого неизбежного мгновения.

Светлело медленно. Вороной, застоявшийся на немилой городской улице, настороженно отцокав подковами по брусчатке, пошёл охотней, как только спустились с холма окраины в степь. Лёгкий туманец скоро совсем рассеялся. Проглянула небесная высь. Справа, за гористой грядой, наконец-то разгорелась заря. Над зимником, над полями в снежных перемётах заструился ровный карминный свет. Спустя немного, когда со всех сторон распахнулась даль, над сиреневой кромкой горизонта поднялось светило. Небо обрело ясную синеву, заискрились впереди на дороге льдистые кочки. От коня поволоклась, изламываясь на обочине, поминутно темнеющая тень. Степан Тихонович, наблюдавший утро, восхищённо сказал:

— До чего ж красиво! И ты скажи, зорька на зорьку не похожа. Каждая с особинкой! Не-ет, мне хоть дворец давай, хоть золотом осыпь, а жить в городе не стал бы. И в Карпатах воевал, и северные сосны валил — повидал мир. А лучше нашего края нет!

Григорий коротко обернулся, ворохнув покрасневшими глазами, нахохлился и проворчал:

— Нашёл, что хвалить. Сказано, привыкли быкам хвосты крутить, в багне топтаться. Городская жизня куда как веселей! Ни тебе грязюки, ни дурацкой скуки... Отработал на фабрике, деньжата получил и хочь кажин вечер в кино ходи. Опять же электричество... Ну, мы вчера и наклюкались... Ажник башка распухла, еле шапку насунул. Что у тебя в мешке? Брательник на дорожку не дал?

— Не догадался.

—В ресторане посадили нас, Тихонович, за огромадный стол, рядком. Еды — кот наплакал, а водки — бутылочка на четверых. И как затянули про дружбу с немцами и про любушку-Гитлера... До того кишки бурчали, что, думал, взорвусь. Ей-богу! Ну, промочили глотки, откланялись и пошли в винную лавку. Купили два ведра на нашу комнату...

— Хорош съезд! Я-то хоть с братом повидался, а на кой ляд ты ехал? Напиться и в Дарьевке можно.

— Прост ты, как погляжу... На людей посмотреть и себя показать! Жаль, бабёнка не подвернулась.

— Свои надоели?

— Чужие краше. Слухай анекдот. Сидят на завалинке два деда. «Михеич!» — «Ась?» — «Помнишь, таблетки от жеребячьего желания на войне с германцем, в четырнадцатом году, нам давали?» — «От баб, что ли ча?» — «Ну. Надо было их, Михеич, не примать. Зараз подействовали...»

Чем северней удалялись от Ворошиловска, тем белей и волнистей становилась степь. За минувшие сутки снегу прибавилось. По рыхлой дороге дончак рысил уверенно и неторопливо. Осиянные солнцем горизонты то раздвигались, то заслонялись буграми, влекущими вязью заячьих следов и кулижками прилёгших бурьянов.

— Пока морозец, надо навоз на поля вывозить, — прерывая затянувшееся молчание, сказал Степан Тихонович. — Озимку на треть успели посеять. Надежда на яровые. Неизвестно, выделят ли нам зерно?

— Думаешь, немцы до весны загостятся? — не без сомнения откликнулся Белецкий.

— Брат говорил, что стоят они крепко.

— А как тебе новый закон?

— Путаный. Честно сказать, кабальный закон. Наворотили так, что без их воли шага не ступить.

— А мне, Тихонович, обидно другое. Зараз ясно и понятно, что обкорнали немцы наши казачьи чубы и причесали одной гребёнкой с прочим крестьянством. Так что про казачью жизню пора забывать. Боятся, брехуны, нашего сословия. За здравие начинали, а кончили за упокой. Брат не говорил: обещаются атаман Краснов и Шкуро приехать?

— Их не пускают. Вроде бы сам Гитлер против.

— Дела, Тихонович, поганые. Тебя на сходе старостой выбрали, меня назначили. Вызвали в фельдокомендатуру — я и согласился со страху. Опять же дурацкое самолюбие. Батька был атаманом, а почему бы мне им не стать? Да только за атаманство, если прогонят фрицев, нам с тобой расплачиваться собственными шкурами.

— Ну, до этого ещё далеко! Лишь бы немцы людей не трогали...

Зимник спустился к большому логу, увенчанному