Заноза Его Величества. Книга 2 - Елена Лабрус

— Я порву их на такие мелкие куски, — шепчу я, заваливая её на спину, — что никто и никогда не соберёт.

И целую, целую, целую, сползая вниз до самого низа живота. До ещё такого плоского, такого маленького животика, но в котором уже растёт наш сын. Наш! Сын!

— Малыш, — прижимаюсь я губами к тёплой коже. А потом не могу устоять, чтобы не спуститься ниже. Заставить её выгнуться, заверещать. — Или нам больше нельзя? — поднимаю я голову.

— О, нет, продолжай, продолжай, — улыбается она, раскрываясь. А потом резко закрываясь. — Ты колешься.

— Я всегда колюсь, — улыбаюсь в ответ. И прокладывая дорожку поцелуев обратно, вверх по её телу, кажется слишком увлекаюсь.

Настолько увлекаюсь, что переворачиваю её рывком, и прижавшись к ягодицам, кладу руку туда, где только что побывали мои губы. Там влажно, горячо, маняще. Там всё настолько заточено под меня, словно для этого и было создано. Под мою руку, мой темперамент, мой размер.

И орт побери, как же это возбуждает — женщина, зачавшая от меня.

Орт побери, как же она желанна — женщина, стонущая подо мной.

Та, что всегда знает, чего я хочу. Та, что делает меня счастливым каждый день. Та, что одна умеет так шептать моё имя, что я кончаю в два толчка. А ещё она знает те самые волшебные и только наши с ней слова.

— Да! — выдыхает она. — Спасибо. Пожалуйста. Пошёл на фиг.

Вот что бы ни говорили психологи, а все войны мужики затевают из-за неудовлетворённости. Всё это от тоски, от недолюбленности, от спермотоксикоза, от лукавого.

И, глядя на Филиппа Альбрехта де Госса, я думаю только одно: «Очень красивый мужик. И очень несчастный».

Высокий, статный, за сорок. Есть в его аристократическом совершенстве что-то от Маркуса: те же пепельные волосы, синий со сталью взгляд, тот же надлом, но есть и своё: грусть человека, которого ничего хорошего уже не ждёт, усталость правителя, которого никто не понимает, и одиночество мужчины, которого никто не любит.

Все приличия, поклоны, расшаркивания согласно этикету мы, конечно, соблюли, но один его взгляд, брошенный на наши с Георгом руки, поймавшие друг друга и крепко сцепившиеся, сказал мне больше тысячи слов: мы уже победили.

В одну секунду он почувствовал себя отверженным, покинутым, обделённым. И мне стало его искренне жаль.

И о чём бы они потом ни говорили, какие бы правильные, красивые и убедительные вещи он ни произносил своим спокойным, мягким, ровным, глубоким голосом, я не слушала, потому что видела только его взгляды, которые он бросал на нас с Георгом. Мученические взгляды добровольно голодающего за столом, полным еды.

Вот только если к Филиппу я сразу прониклась каким-то материнским состраданием, то его костлявая спутница вызвала у меня чувства прямо противоположные. Хоть эта Зинанта и была до рези в глазах эпатажна, что мне обычно импонирует.

Прежде всего поражала её прогрессирующая анорексия. Она была не просто худа, это был ходячий скелет, завёрнутый в какие-то тряпки, что начинались с тюрбана у неё на голове и доходили до самых пят. Признаться, глядя на этот тюрбан, из-под которого не торчало ни единого волоска, я подумала, что волосья у неё, наверно, вылезли от недоедания и нехватки витаминов, а ещё про рак и химиотерапию. Что, конечно, вряд ли.

Но даже больше её худобы и чёрных кругов под глазами пугала рысь, что эта Зина таскала на руках, как собачку. Правда, это была самая маленькая рысь, которую я видела. Какая-то рысь-пигмей, размером с крупную кошку. Но её жёлтые немигающие глаза, чёрные кисточки на ушах, словно обрубленный хвост с чёрным кончиком и, главное, то и дело оскаливающиеся клыки не вызывали у меня никакого умиления.

А эта рысь, похоже, невзлюбила меня даже больше, чем я её. И даже больше, чем её хозяйка.

Моя к ней неприязнь тоже возникла резко, как изжога. И стойко не проходила.

— Резиновая Зина… не ведает стыда…. Не прима-балерина… а тёлка, хоть куда, — пою я себе под нос, направляясь в залу, куда пригласили дам, когда правители удалились в зал переговоров. — Резиновая Зина… люблю, когда хочу… и никакого СПИДа… от ней не подхвачу!

Пою, несмотря на то, что эта Зинанта тянет свою рысь на поводке где-то в паре метров позади меня. И тороплюсь, потому что знаю, что в том зале Конни и Эрмина, а значит, момент их встречи я пропустить никак не могу.

Но я напрасно волнуюсь. Я успеваю даже занять стратегически важную позицию, чтобы видеть всех, пока советница императора там борется со своей рысью.

Но даже если бы я её не заняла, возглас Эрмины я бы услышала однозначно.

— Иоланта?!

Дамы оборачиваются, не понимая к кому она обращается. Но застывшая столбом в дверях Зинанта выдаёт себя с потрохами, как бы быстро она ни пришла в себя.

— Простите, — оглядывается она непонимающе пару секунд спустя, но так дёргает свою рысь, что та предупреждающе шипит.

— Она Зинанта, Эрмина, — нарочито поправляю я в полголоса, разыскивая глазами в какой же тёмный угол забилась Коннигейл, хотя точно знаю, что Эрмина не ошиблась, раз назвала её именно так.

— Ах, да, простите, Зинанта, — кивает Эрмина приветствующе, тут же взяв себя в руки, но я вижу то, чего так долго ждала: вздох облегчения и улыбку на её лице.

Улыбку! Пусть едва заметную, но такую обнадёживающую, что и сама невольно улыбаюсь. Хм, ну, значит, скоро узнаем, что за тварь эта Резиновая Зина.

— Дамы, напитки, закуски, — подходит к нам жена Роберта, показывая на что-то вроде шведского стола и слуг возле него.

— Мне просто воды, — отказываюсь я.

— А я, пожалуй, чем-нибудь угощусь, — хмыкает Зина. — Вашими знаменитыми финиками, или вином. И вам советую, милочка, — так как я села, мерит она меня сверху вниз взглядом. — Это может быть надолго. Прошлый раз переговоры с Нутонгом шли всю ночь и только к обеду следующего дня они подписали договор.

— А прошлый раз на границе с Нутонгом тоже стояли имперские войска? — перегораживает ей путь к столу Шарлотта.

— Простите, не имею чести, — вскидывает острый подбородок Зинка, поднимая на руки свою рысь.

— Позвольте представить, Шарлотта де Бри, — тут же спешит на выручку жена Роба, Татия.

— Ах, да-да, как же могла забыть, — перебивает дохлятина, явно решив, что она тут самая крутая. — Несчастная вдова Императора Трэса.

— Мой муж жив, — загораются гневом глаза гордой яворки, но эта тля явно именно этого и добивалась.

— Выходит мои сведения преждевременные, — скалится она, хотя могла бы и не трудиться раздвигать губы — её крупные зубы, кажется, проступают даже сквозь кожу впалых щёк. — Но не думаю, что ему осталось долго. Что же вы, милочка, развлекаетесь, вместо того, чтобы сидеть у постели умирающего мужа?