Убийственно тихая жизнь - Луиз Пенни

– Что вы увидели?

– Ничего.

Питер повернулся спиной к Гамашу и пошел прочь. Гамаш последовал за ним.

– Мистер Морроу, мой вопрос никак не был связан с искусством – я имел в виду убийство. Прошу вас ответить.

Эти слова заставили Питера остановиться, замерли и многие другие, кто полагал, что Гамаш не способен на резкие слова.

– Эта картина тревожит меня. Не могу сказать вам почему, потому что и сам не знаю. Мне кажется, что это не та работа, которую мы принимали две недели назад, но в то же время я знаю, что ничего в ней не изменилось.

Гамаш уставился на «Ярмарочный день». Ему эта картина не понравилась с первого взгляда, так что тут он не мог быть объективным судьей, но в отличие от настенной живописи Джейн эта картина его ничуть не тронула.

– Так что же изменилось?

– Ничего. Может быть, изменился я. Это возможно? Это как тот фокус с игральной картой Джейн – дамой червей. Может быть, и произведения искусства тоже меняются? Я вот к концу дня смотрю на то, что написал, и мне кажется, что это здорово, а на следующее утро смотрю снова и думаю: какое дерьмо. Картина ничуть не изменилась, изменился я. Может быть, смерть Джейн так сильно меня изменила, что я больше не вижу в этой картине того, что видел прежде.

– Вы в это верите?

«Черт бы тебя подрал», – подумал Питер.

– Нет.

Они снова уставились на «Ярмарочный день», потом постепенно-постепенно стал раздаваться шумок, которого никто из присутствующих не слышал никогда прежде. Он усиливался и дошел до такой степени громкости, что начал отдаваться в ушах зрителей. Клара почувствовала, что кровь отхлынула от ее лица и пальцев. Неужели начался шторм? Возможно, у хвоста урагана и должен быть такой звук? Неужели «Кайл» наконец-то добрался до них? Но потом она поняла, что этот рокот исходит откуда-то из глубин здания. Что его источником является этот зал, что он находится где-то рядом с Кларой. Она повернулась и увидела этот источник. Рут.

– Это я! – сказала Рут, ткнув пальцем в танцующую козу на картине.

Рокот перешел в фонтан смеха. Рут хохотала до упаду – ей пришлось ухватиться за Габри. Ее смех заразил всех присутствующих, засмеялись даже самые кислые лица и забытые художники. Бульшая часть вечера ушла на разглядывание картины, в которой люди находили себя или своих знакомых. Рут нашла родителей Тиммер, ее брата и сестру, уже ушедших в мир иной. Там была и учительница начальной школы, муж Тиммер и класс, в котором они обе учились. Они были еще птенцами. Примерно за час почти все фигуры на картине были опознаны. А Питер продолжал смотреть, не присоединяясь к общему смеху.

Что-то здесь было не так.

– Я поняла! – Клара показала на картину. – Это было написано на заключительном шествии, верно? В тот день, когда умерла твоя мать. Посмотри, разве это не она?

Клара показала Бену на облако с короткими ножками. Летающий ягненок.

– Ты права, – рассмеялась Мирна. – Это Тиммер.

– Понимаешь, это дань Джейн твоей матери. Все, кто есть на этой картине, имели для нее какое-то значение. От ее бабушки и дедушки до собаки, до всех, кто между ними. – Клара повернулась к Питеру. – Ты помнишь наш последний обед?

– На День благодарения?

– Да-да. Мы говорили о высоком искусстве, и я сказала, что, на мой взгляд, искусство становится искусством, когда художник вкладывает в него частичку себя. Я спросила у Джейн, что она вложила в эту работу. И помнишь, что она ответила?

– Извини, не помню.

– Она подтвердила, что вложила в картину частичку себя, что у картины есть свой смысл. Она еще не была уверена, поймем ли мы его. Я даже помню, что она смотрела на Бена, когда говорила это, словно тебе это должно быть понятно. Я тогда спрашивала себя, что она имеет в виду, а теперь мне стало ясно. Это посвящено твоей матери.

– Ты так думаешь?

Бен подошел к Кларе и уставился на картину.

– Нет, не вижу тут никакой логики, – сказала агент Николь, которая снялась со своего поста у дверей, привлеченная смехом, будто преступлением.

Гамаш двинулся к ней, надеясь пресечь ее высказывания, прежде чем она скажет что-нибудь совершенно оскорбительное. Но его ноги, хотя и длинные, не успели за ее языком.

– Кто была Йоланда для Тиммер? И вообще, знали ли они друг друга? – Николь указала на лицо светловолосой женщины на трибунах рядом с акриловыми Питером и Кларой. – Зачем бы стала Джейн Нил изображать племянницу, которую сама же и презирала? Нет, это не может быть данью миссис Хадли, если тут присутствует эта женщина.

Николь явно наслаждалась тем, что утерла нос Кларе, а Клара против воли закипала гневом. Она молча уставилась на это самоуверенное молодое лицо по другую сторону пюпитра. Больше всего ее огорчило то, что девица была права. Действительно, на «Ярмарочном дне» была изображена крупная блондинка, и Клара знала, что Тиммер, мягко говоря, не любила Йоланду сильнее, чем ее не любила Джейн.

– Позвольте вас на секунду, – сказал Гамаш, становясь между Кларой и Николь так, чтобы Клара больше не видела торжествующего взгляда молодой женщины.

Не тратя слов, Гамаш повернулся и пошел к выходу. Николь, помедлив секунду, двинулась следом.

– Завтра утром в шесть часов из Сен-Реми уходит автобус в Монреаль. Садитесь на него и уезжайте.

Больше ему сказать было нечего. Агент Николь осталась на холодном темном крыльце. Ее трясло от ярости. Она хотела молотить кулаками в захлопнувшуюся дверь. Все дороги теперь закрылись для нее – и вот она в очередной раз оказалась выкинутой на обочину. Дрожа от злости, она подошла к окну и заглянула внутрь, туда, где толклись люди, увидела Гамаша, который разговаривал с этой Морроу и ее мужем. Но на картине было и что-то еще. Через несколько секунд она поняла, что это ее отражение.

Как она объяснит это отцу? Испортила все собственными руками. Что-то где-то сделала не так. Но что? Никакие доводы разума на Николь не действовали. Она не могла думать ни о чем другом – только о том, как вернется в их маленький домик с безукоризненным садиком на восточной окраине Монреаля и скажет отцу, что ее выкинули из дела. Позор. Одна фраза, возникшая в ходе следствия, пришла вдруг ей в голову.

«Перед тобой проблема».

Это имело какой-то смысл. Она была уверена: какой-то важный смысл. И вдруг она поняла.

Этой проблемой был Гамаш.

Вот он стоит там, разговаривает, смеется, самодовольный и даже не думающий о той боли, которую ей причинил. Он ничем не отличался от тех чехословацких полицейских, о которых ей рассказывал отец. Как же она могла быть такой слепой? Она с облегчением поняла, что ей ничего не нужно рассказывать отцу. Ведь это была не ее вина.

Николь отвернулась от веселящихся людей и собственного одинокого отражения – это зрелище приносило ей боль.