Второй пол - Симона де Бовуар

«Разве ты хотел бы, чтобы в твоих объятьях оказалась неверная жена?.. Тогда б я стала просто женщиной, которой вскоре предстояло б умереть у сердца твоего, а не звездою вечной – предметом твоих страстей»[238].

Но когда эта любовь могла бы стать законной, она не предпринимает ничего, чтобы дать ей осуществиться в этом мире. Ибо ангел-хранитель шепнул ей:

«Приветствую тебя, Пруэз, сестра, дитя Господне в свете,

Та Пруэз, что лицезреют ангелы с небес, ведь это на нее он смотрит, сам того не зная, ее ты создала затем, чтобы ему вручить»[239].

Она – человек, женщина, и смиряется не безропотно:

«Он запаха и вкуса моего не будет знать!»[240]

Но ей известно, что ее истинный брак с Родриго совершится только через ее отказ:

«Когда нельзя никак уж будет путы разорвать, когда ко мне он будет навек привязан в этом невозможном союзе брачном, когда не станет средства ускользнуть от крика плоти моей всесильной и от пустоты безжалостной, когда я докажу ему небытие его, равно как и мое, когда в его небытии не будет тайны, что не поверялась бы небытием моим.

Вот тогда его отдам я Богу отверстого, разъятого, чтоб Он ударом грома его восполнил, вот тогда я получу супруга и буду Бога в объятиях сжимать»[241].

Решимость Виолены еще более таинственна и бескорыстна, ибо она избирает проказу и слепоту, когда законные узы могли бы соединить ее с мужчиной, которого она любит и который любит ее.

«Жак, быть может,

Мы любили слишком сильно, чтобы справедливо было нам принадлежать друг другу, чтобы принадлежать друг другу было хорошо»[242].

Но столь исключительный жребий героизма и святости выпадает женщинам прежде всего потому, что Клодель по-прежнему воспринимает их в мужской перспективе. Конечно, каждый из полов воплощает Другого в глазах пола противоположного; но, несмотря ни на что, его мужскому взору женщина нередко представляется абсолютным другим. Существует мистическое преодоление границ своего «я», и «мы знаем, что сами по себе мы не способны его свершить, а потому такую власть имеет над нами женщина – она подобна власти Благодати»[243]. Под «мы» здесь понимаются только мужчины, а не весь человеческий род, и их несовершенству женщина противостоит как зов бесконечности. В некотором смысле здесь наблюдается новый принцип субординации: сама соборность христианской Церкви предполагает, что каждый человек – орудие спасения для всех остальных; но именно женщина оказывается орудием спасения для мужчины, а не наоборот. «Атласный башмачок» – это эпопея спасения Родриго. Драма открывается молитвой, которую возносит за него Богу его брат, а завершается она смертью Родриго, которого Пруэз привела к святости. Но с другой стороны, женщина тем самым обретает величайшую независимость: ведь она несет в себе свою миссию и, обеспечивая спасение мужчине или будучи примером для него, в одиночестве приходит к собственному спасению. Пьер де Краон предсказывает Виолене ее судьбу и пожинает в своем сердце чудесные плоды ее жертвы; он восславит их перед людьми в камнях соборов. Но самопожертвование Виолена совершает одна, без всякой помощи. В отношении Клоделя к женщине есть нечто мистическое, напоминающее отношение Данте к Беатриче, мистику гностиков и даже мистику сенсимонистской традиции, видевшей в женщине возрождающее начало. Но поскольку мужчина и женщина в равной мере создания Господа, Клодель дал ей самостоятельный удел. Женщина у него реализуется как субъект, становясь другой («Я служанка Господня»), и в своем «для-себя-бытии» предстает Другим.

В «Приключениях Софии» есть одно место, где в сжатой форме изложена практически вся клоделевская концепция. Бог, читаем мы, даровал женщине «лицо, которое, каким бы далеким и искаженным оно ни было, являет некий образ ее совершенства. Он сделал ее желанной. Он соединил в ней конец и начало. Он сделал ее хранительницей своих замыслов и наделил способностью дать мужчине тот созидательный сон, во время которого была задумана и она сама. Она – опора судьбы. Она – дар. Она – возможность обладания… Она – связующее звено в тех узах любви, что никогда не перестанут соединять Создателя с Его творением. Она Его понимает. Она – душа, что видит и действует. В какой-то мере она разделяет с Ним терпение и власть над творением».

С одной стороны, кажется, что невозможно вознести женщину на большую высоту. Но по сути, Клодель всего лишь выражает в поэтической форме слегка модернизированную католическую традицию. Как мы уже говорили, земное предназначение женщины нисколько не мешает ее автономности в сверхъестественном плане; но и наоборот, признавая последнюю, католик считает себя вправе в этом мире сохранять мужские прерогативы. Почитая женщину в Боге, в этом мире к ней будут относиться как к прислуге; более того, чем больше будут требовать от нее полного подчинения, тем вернее наставят на путь спасения. Посвятить себя детям, мужу, дому, родовому имению, родине, Церкви – такова ее доля, доля, всегда отводившаяся ей буржуазией; мужчина отдает свою деятельность, женщина – саму себя; освятить эту иерархию волей Господней – значит не изменить ее, а, напротив, пытаться утвердить ее в вечности.

Несмотря на пропасть, отделяющую религиозный мир Клоделя от поэтического пространства Бретона, существует определенная аналогия в том, какая роль в них отведена женщине: она – возмущающий спокойствие элемент; она вырывает мужчину из сна имманентности; она – уста, ключ, врата, мост: Беатриче, открывающая Данте потусторонний мир. «Любовь мужчины к женщине, если мы понаблюдаем секунду за чувственным миром, по-прежнему загромождает небо гигантскими хищными цветами. И для духа, постоянно испытывающего потребность считать себя в надежном убежище, она остается опаснейшим камнем преткновения». Любовь к другой ведет к любви к Другому. «Когда избирательная любовь к тому или иному существу достигает наивысшей точки, открываются шлюзы, выпуская на волю поток любви к человечеству…» Но для Бретона запредельный мир – не далекое, чуждое небо: он прямо здесь, он открывается тому, кто умеет отодвинуть завесу обыденности; в частности, иллюзию ложного знания рассеивает эротика. «В наши дни сексуальный мир… все так же, насколько я знаю, противопоставляет нашей воле проникнуть в мир свое непробиваемое ночное ядро». Столкнуться с тайной – это единственный способ ее обнаружить. Женщина есть загадка и загадывает загадки; из множества ее лиц складывается «единое и единственное существо, в котором нам дано лицезреть последнее воплощение Сфинкса»; а потому она – откровение. «Ты была самим образом тайны», – говорит Бретон любимой женщине. И немного далее: «Еще не зная, в чем могло заключаться откровение, которое ты несла мне, я уже знал, что это – откровение». Иными словами, женщина есть поэзия. Эту роль она играет и у Жерара де Нерваля, но в «Сильвии» или в «Аврелии» она принимает очертания воспоминания или призрака, потому что греза, более истинная, чем реальность, не полностью с нею совпадает; у Бретона же совпадение абсолютно: есть только один мир; поэзия объективно присутствует в вещах, а женщина, безусловно, существо из плоти и крови. Ее встречают не в полудреме, но во время бодрствования, среди самого обычного дня, обозначенного в календаре, как и все прочие дни, определенным числом – 5 апреля, 12 апреля, 4 октября, 29 мая, – и в обыденной обстановке: в кафе, на улице. Но ее всегда отличает какая-то необычная черта. Надя, «в отличие от остальных прохожих, идет с высоко поднятой головой… Она прелюбопытно накрашена… Я никогда не видал такие глаза»[244]. Бретон обращается к ней. «Она улыбается, но очень таинственно и, я бы сказал, словно со знанием дела». А вот в «Безумной любви»: «Вошедшая женщина была окутана дымкой; может быть, одета в нечто огненное с язычками дыма?.. Я могу утверждать, что на этом месте 29 мая 1934 года сидела возмутительно прекрасная женщина»[245]. И поэт сразу понимает, что ей предстоит сыграть некую роль в его судьбе; иногда эта роль мимолетна, второстепенна, как у девочки с глазами Далилы из «Сообщающихся сосудов»; но даже и тогда вокруг нее происходят маленькие чудеса: в день, когда у Бретона назначено свидание с этой Далилой, он читает в газете доброжелательную статью, подписанную давно потерянным из виду другом по имени Самсон. Иногда чудеса множатся; предвестьем появления незнакомки 29 мая, той ундины из мюзик-холла, что выступала в номере с плаванием, стал услышанный в ресторане каламбур, построенный на созвучии «Ondine – on dîne»[246]; а ее первый большой выход с поэтом был в мельчайших подробностях описан в стихах, сочиненных им одиннадцать лет назад. Самая невероятная колдунья у него – Надя; она предсказывает будущее, с ее губ слетают те же слова и образы, о которых в этот миг думает ее друг; ее сны и рисунки – прорицания. «Я блуждающая душа», – говорит она; она идет по жизни, «опираясь лишь на самую чистую интуицию и без передышки руководствуясь чудом»; вокруг нее беспристрастный случай в изобилии сеет странные события; она так изумительно свободна от соблюдения приличий, что презирает законы и разум – и кончает жизнь в сумасшедшем доме. То был «свободный гений вроде тех духов воздуха, с которыми посредством некоторых магических действий можно соединиться лишь на мгновение, но которым не следует покоряться целиком». Из-за этого ей не удается до конца сыграть свою женскую роль. Ясновидящая, боговдохновенная пифия, она слишком близка к тем ирреальным созданиям, что посещали Нерваля; она отворяет врата в сверхъестественный мир, но бессильна дать его, потому что не умеет отдаться сама. Женщина осуществляет себя в любви, и достичь ее по-настоящему можно только в любви; она вбирает в себя все, если она особенная, и принимает особую судьбу, а не плывет по миру, не ведая корней. Ее красота достигает предела в тот ночной час, когда «она – совершенное зеркало, в котором все, что было, все, что призвано быть, восхитительно погружается в то, что будет на этот раз». Для Бретона «найти место и формулу» смешивается с «овладеть истиной в душе и теле». И это овладение возможно только во взаимной любви – любви, разумеется, плотской. «Портрет любимой женщины должен быть не только картиной, которой улыбаешься, но и оракулом, который вопрошает»; оракулом же он будет, лишь если сама женщина есть нечто иное, чем идея или образ; она должна быть «краеугольным камнем материального мира»; для умеющего видеть сам этот мир – поэзия, и ему в этом мире нужна реальная Беатриче. «Только взаимной любви под силу создать полное магнитное поле, над которым ничто не властно; только она превращает плоть в солнечный отсвет другой плоти, а интеллект – в неиссякаемый, щедрый, вечно свежий источник, призванный орошать красоту – будь то календула или тимьян»[247].