Второй пол - Симона де Бовуар

Разумеется, сама женщина не подозревает, что она соблазнительна; наблюдать за собой, играть роль – это всегда неподлинное поведение; когда г-жа Гранде сравнивает себя с г-жой Ролан, она тем самым доказывает, что на нее не похожа; а Матильда де ла Моль привлекательна именно потому, что путается в своих комедиях и зачастую оказывается во власти своего сердца в те самые минуты, когда полагает, будто управляет им; она трогает постольку, поскольку неподвластна собственной воле. Но самые чистые героини вообще не осознают себя. Г-жа де Реналь не подозревает о своем изяществе, а г-жа де Шастеле – о своем уме. В этом и состоит одна из величайших радостей возлюбленного, с которым отождествляют себя автор и читатель: он свидетель, которому дано обнаружить эти потаенные богатства; только он может любоваться той живостью, что проявляет вдали от посторонних глаз г-жа де Реналь, тем «живым, подвижным, глубоким умом», какой неведом окружению г-жи де Шастеле; и хотя все отдают должное уму герцогини Сансеверины, он глубже всех проникает в ее душу. Рядом с женщиной мужчина вкушает радость созерцания; он упивается ею, как пейзажем или картиной; она поет в его сердце и придает небу особые оттенки. Это откровение помогает ему открыть самого себя: невозможно понять тонкость, чувствительность, пылкость женщин, если самому не стать в душе тонким, чувствительным и пылким; женские чувства создают целый мир нюансов, мир требований, открытие которого обогащает возлюбленного: подле г-жи де Реналь Жюльен уже не тот честолюбец, которым решил быть, он сам себя выбирает заново. Если мужчина испытывает к женщине лишь поверхностное желание, он сможет позабавиться, соблазнив ее. Жизнь преображает настоящая любовь. «Любовь в стиле Вертера открывает душу… для всякого чувства прекрасного и наслаждения им, в какой бы форме оно ни проявлялось, хотя бы одетое в грубый холст. Такая любовь позволяет находить счастье даже при отсутствии богатства…» «Это новая жизненная цель, которой все подчиняется, которая меняет облик всех вещей. Любовь-страсть величественно преображает в глазах человека всю природу, которая кажется чем-то небывало новым, созданным только вчера»[254]. Любовь разбивает повседневную рутину, разгоняет скуку – скуку, в которой Стендаль потому видит величайшее зло, что она есть отсутствие всяких причин жить или умереть; у любящего есть цель, и этого довольно, чтобы каждый день стал приключением: какая радость для Стендаля провести три дня запертым в погребе Менты! Веревочные лестницы, окровавленные сундуки воплощают в его романах этот вкус к необычайному. Любовь, то есть женщина, выявляет истинные цели бытия: прекрасное, счастье, свежесть чувств и мира. Любовь вырывает у человека душу и тем самым дает ему власть над нею; любовнику ведомы то же напряжение, тот же риск, что и его возлюбленной, и он подвергает себя более подлинному испытанию, чем делая продуманную карьеру. Когда Жюльен медлит у подножия поставленной Матильдой лестницы, он ставит на карту свою судьбу: именно в эту минуту раскрывается его подлинный масштаб. Жюльен, Фабрицио, Люсьен познают мир и самих себя с помощью женщин, под их влиянием, реагируя на их поведение. Испытание, награда, судья, подруга – женщина у Стендаля поистине то, что одно время пытался сделать из нее Гегель: то, другое сознание, которое в обоюдном признании дает другому субъекту ту же истину, что получает от него. Счастливая пара влюбленных, признающих друг друга в любви, бросает вызов и миру и времени; она самодостаточна, в ней осуществляется абсолют.

Но это предполагает, что женщина не есть чистая инаковость: она сама – субъект. Стендаль никогда не ограничивается описанием своих героинь только в связи с героями: он наделяет их собственной судьбой. Он попытался сделать нечто более редкое, чего, насколько я знаю, не приходило в голову ни одному романисту: он спроецировал на женский персонаж самого себя. Он не изучает Ламьель, как Мариво изучает Марианну или Ричардсон – Клариссу Гарлоу: он разделяет ее судьбу, как прежде разделял судьбу Жюльена. Правда, из-за этого образ Ламьель слегка теоретичен, но он особенно показателен. Стендаль возвел вокруг девушки все вообразимые препятствия: она бедна, живет в деревне, невежественна, неотесанна, воспитана людьми, напичканными всевозможными предрассудками; но с того дня, как она постигает всю полноту смысла коротенькой фразы: «Это глупо», она устраняет со своего пути все моральные преграды. Свободомыслие позволяет ей по собственному усмотрению распоряжаться любыми импульсами своего любопытства, честолюбия, веселости; перед таким решительным характером материальные препятствия неизбежно сглаживаются; единственной проблемой для нее будет выкроить в мире посредственности судьбу по своей мерке. Ей суждено осуществить себя в преступлении и смерти – но такая же участь выпадает и Жюльену. В обществе, каково оно есть, нет места великим душам: мужчины и женщины оказываются в одинаковом положении.

Примечательно, что Стендаль одновременно и глубоко романтичен, и решительно привержен феминизму; обычно феминисты – люди рациональные и на все смотрят с точки зрения всеобщего; Стендаль же требует эмансипации женщин не только во имя свободы вообще, но во имя личного счастья. Любовь при этом ничего не потеряет, считает он; наоборот, она будет тем более истинной, что женщина, став равной мужчине, сможет полнее понять его. Наверное, некоторые привлекательные качества женщин исчезнут; но ценность их обусловлена тем, что в них находит выражение свобода; а она станет проявляться по-иному; и романтика в мире не исчезнет. Два отдельных существа, поставленные в разные ситуации, противостоящие друг другу в своей свободе и стремящиеся обрести друг в друге оправдание своего существования, всегда будут жить жизнью, полной опасностей и упований. Стендаль верит в правду; если человек избегает ее, он становится живым мертвецом; но там, где она воссияет, сияют красота, счастье, любовь – та радость, что несет в себе свое оправдание. Вот почему он отвергает не только мистификации серьезного, но и ложную поэзию мифов. Ему довольно человеческой реальности. Женщина для него – просто человек, и никакие грезы не в силах создать ничего более упоительного.

На этих примерах видно, что в творчестве каждого отдельного писателя отражаются великие коллективные мифы: женщина предстает нам как плоть; мужская плоть порождена материнским чревом и сотворена заново в объятиях возлюбленной; тем самым женщина сродни природе, она – ее воплощение: животное, кровавая долина, распустившаяся роза, сирена, округлый контур холма, она дарует мужчине гумус, жизненную силу, осязаемую красоту и мировую душу; она может владеть ключами от поэзии; может быть посредницей между этим и потусторонним миром: благодать или пифия, звезда или ведьма, она открывает врата в сверхъестественное, в сверхреальность; ее удел – имманентность; благодаря своей пассивности она несет мир, гармонию; но стоит ей отказаться от этой роли, как она превращается в самку богомола, в людоедку. В любом случае она предстает как основной Другой, через которого осуществляет себя субъект: она – одна из мер мужчины, его равновесие, спасение, жизненный путь, счастье.

Но у каждого из писателей мифы эти звучат очень по-разному. Другой определяется в зависимости от того, каким именно особенным образом полагает себя один. Всякий человек утверждает себя как свободу и трансценденцию – но не все вкладывают в эти слова одинаковый смысл. Для Монтерлана трансцендентность – это состояние: трансцендирует он сам, он парит в небесах героев; женщина прозябает на земле, у него под ногами; ему нравится мерить разделяющее их расстояние; время от времени он поднимает ее до себя, овладевает ею, а потом отбрасывает; сам он никогда не снисходит до ее липкой сумеречной сферы. Лоуренс видит место трансцендентности в фаллосе; фаллос становится жизнью и мощью только благодаря женщине; значит, имманентность хороша и необходима; лжегерой, утверждающий, что далек от всего земного, не умеет стать не только полубогом, но и мужчиной; женщина вовсе не презренна, она – сокровенное богатство, горячий источник; но она должна отказаться от любой личной трансцендентности и только питать трансцендентность мужчины. Той же самоотверженности требует от нее и Клодель: он тоже считает, что женщина призвана поддерживать жизнь, а мужчина своими деяниями продолжает порыв жизни вперед; но для католика все происходящее на земле погружено в никчемную имманентность: трансцендирует только Бог; в глазах Бога действующий мужчина и служащая ему женщина абсолютно равны; каждому предстоит преодолеть свой земной удел, спасение в любом случае – дело индивидуальное. У Бретона мы видим перевернутую иерархию полов; действие, осознанная мысль, в которых мужчина видит свою трансценденцию, кажутся ему плоской мистификацией, порождающей войну, глупость, бюрократию, отрицание человечности; истина – в имманентности, в чистом, непроницаемом присутствии реального; истинная трансценденция может осуществиться через возврат к имманентности. Его позиция прямо противоположна позиции Монтерлана: последний любит войну, потому что там мужчины избавлены от женщин, Бретон почитает женщину за то, что она несет мир; один смешивает дух и субъективность и отрицает данный ему мир; другой думает, что дух объективно присутствует в сердце мира; женщина подвергает Монтерлана опасности, ибо нарушает его одиночество; для Бретона же она – откровение, ибо вырывает его из субъективности. Что касается Стендаля, то, как мы видели, женщина у него почти не имеет мифологической ценности: он рассматривает ее тоже как трансцендентность; для этого гуманиста свобода осуществляет себя в обоюдных отношениях с другой свободой; и ему довольно, чтобы Другой был просто другим человеком, – уже это придает жизни «перчинку»; он не ищет «звездного равновесия», не питается хлебом отвращения; он не ждет чуда; он хочет иметь дело не с космосом и не с поэзией, но со свободой.