Пламя Магдебурга - Алекс Брандт

Фон Майер снова закашлялся, и его бледное лицо пошло красными пятнами. Глядя на него, Хоффман вдруг подумал, что с каждым произнесенным словом из советника выходит жизнь – точно кровь вытекает из открытой раны.

– Господи Иисусе, дай мне сил… – прохрипел советник. – Если бы вы знали, Карл, как тяжело мне говорить… Но иначе нельзя… Слушайте же… слушайте… В шестнадцатом столетии Магдебург стал первым городом в Империи, открыто вставшим на сторону Лютера, открыто провозгласившим свою приверженность обновленной, евангелической церкви. Наш город давал приют богословам и проповедникам, печатал памфлеты и книги в защиту Лютерова учения – он стал центром новой веры, ее опорой, и готов был защищать ее с оружием в руках.

В тысяча пятьсот тридцать первом году имперские княжества и города, принявшие евангелическую веру, образовали Шмалькальденский союз с целью защитить себя от притеснений католиков. В союз вошли многие имперские княжества и города – Саксония, Вюртемберг, Брауншвейг, Гессен, Страсбург, Ульм, Констанц, Гамбург, Ганновер, Бремен, Любек, Франкфурт, Аугсбург, десятки других. Участником союза стал и Магдебург. О, это было великое время, Карл! Время, когда протестанты были едины, а их вожди – дальновидны и решительны. Союз был настолько силен, что император Карл Пятый – дед нынешнего кайзера, который носил на своей голове не только императорскую корону, но и венец испанского короля, и был самым могущественным монархом своего времени, – долго не решался бросить ему вызов.

Но в конце концов император все же выбрал момент для нанесения удара. Объединившись с Баварией и призвав на свою сторону Морица Саксонского, он атаковал силы Союза и наголову разгромил их при Мюльберге[47], что на берегах Эльбы, в ста с небольшим милях к югу от здешних мест.

После мюльбергского поражения союз распался, словно карточный дом. Его вожди – Иоганн-Фридрих Саксонский и Филипп Гессенский – склонили перед кайзером головы, отказались от части своих владений и позволили ввергнуть себя в заточение на несколько лет. Остальные участники союза также не осмеливались бросить вызов могуществу императора Карла. И когда на аугсбургском рейхстаге кайзер объявил, что католичество отныне является единственным законным вероисповеданием в Империи, лишь Магдебург и Бремен подняли голос в защиту учения Лютера.

Гордый Магдебург! Не имея сколь-нибудь значительной военной силы, без союзников, покинутый всеми, он не отрекся от своей веры и не подчинился приказаниям императора. В городе по-прежнему проводились евангелистские богослужения и печатались сочинения Лютера и Меланхтона; здесь нашел приют Маттиас Флациус, изгнанный католиками из родного Виттенберга; здесь печатались памфлеты и воззвания, призывающие беречь свет истинной евангелической церкви и не подчиняться тирании католиков. «Канцелярия Господа Бога» – так называли Магдебург с тех пор…

* * *

Фон Майер вдруг поперхнулся, и на этот раз кашлял долго, и грудь его будто выворачивало наизнанку, и блестящие капли высыпали на его лбу.

Хоффман смотрел на него со смешанным чувством жалости и отвращения.

– Готлиб, вам не следует волноваться, – произнес он. – Цирюльник сказал, вам нужно спокойствие, иначе снова придется отворять кровь.

– Не говорите, что я должен быть спокойным, Карл, – хрипло произнес советник, продираясь сквозь кашель. – Если цирюльнику угодно сцедить мою кровь – пусть делает то, что считает необходимым… Мне нужно только успеть рассказать вам все… Рассказать все то, из-за чего болит мое сердце… Думаете, я о богатстве жалею? О сожженных домах? Нет… Мне страшно оттого, что в людях не останется памяти… Они забудут о том, каким Магдебург был прежде, какого величия он достиг…

Губы советника дрогнули, из-под закрытых век выбежала слеза – скатилась по серой щеке, словно дождевая капля.

– Магдебург был не просто скоплением домов у реки. Он был молитвой – понимаете? Молитвой, застывшей в камне и мраморе, гимном во славу Создателя. Каждый дом, каждый поворот улицы, каждый кусок стекла… И все это сгорело. Сгорело…

Он не договорил – кашель вновь согнул его пополам. Несколько минут Хоффман сидел, молча наблюдая, как иссохшее тело советника изгибается от приступа кашля, и крохотные красные капли летят на застиранное одеяло. Фон Майер умирал – в этом уже не было никакого сомнения.

«Нужно послать за госпожой Видерхольт, – подумал бургомистр, вставая со стула. – Да и за пастором, наверное, тоже…»

Они шли вперед, продираясь сквозь заросли крапивы, сминая ногами папоротники, вдыхая горячий, распаренный зноем воздух. Десять человек: у пятерых – аркебузы, у остальных – пики и топоры. Звяканье металла при каждом шаге, чужое, сиплое дыхание за спиной. Друг за другом идут через лес усталые люди с оружием. Пот льет с них ручьем. Что же за лето выдалось в этом году? Столько дней, и ни одного дождя…

– Далеко еще? – облизнув сухие губы, недовольно спросил Чеснок.

– Устал? – приподнял бровь Маркус.

– Вспотел весь, хуже скаковой лошади. Даже в башмаках хлюпает. Давайте привал.

Маркус ничего не ответил и продолжал идти, не замедляя шаг.

– Толку от твоего привала, – процедил сквозь зубы Вильгельм Крёнер, переступая через облепленный белыми наростами грибов полусгнивший пень. – В такую жару не остынешь. Скажи, Маркус, там хотя бы ручей поблизости есть?

Эрлих пожал плечами:

– Придем – поищешь.

Обошли стороной неглубокий, заросший бурьяном овраг. Продрались через переплетение еловых ветвей, широких и мягких, как медвежьи лапы. Дальше, дальше… Кто-то со злостью рубанул топором мешающее пройти деревце. Кто-то, остановившись, отхлебнул воды из бурдюка. Кто-то замычал под нос нехитрую песню.

Впереди, среди деревьев, показался маленький полуразвалившийся домик.

– Это еще что такое? – удивленно спросил Вильгельм.

– Кто его знает, – отозвался Чеснок. – Я таких еще пару видел в лесу – тоже разваленные, а внутри пусто. Может, отшельники в них жили или кто другой.

– Я знаю, – сказал, сбивая дыхание, Альфред Эшер. – Покойный дед говорил мне про них. Это домики лесничих.

– Каких еще лесничих?

– Раньше здесь были охотничьи угодья архиепископа. Отсюда к его столу доставляли оленей и прочую живность.

– Охотники, наверное, из наших были, из Кленхейма?

– Нет, архиепископ посылал своих. Всем прочим здесь нельзя было охотиться, за это могли и повесить.

– Вранье, – махнул тяжелой рукой Чеснок, отводя в сторону ольховую ветку. – Всегда здесь охотились. И отец мой, и дед, и все прочие из нашего корня – все были охотниками. И в петлю их за это никто не тянул.