Приключения английского языка - Мелвин Брэгг

Англичане, куда ни посмотри после неудавшейся академии Свифта, основополагающего словаря Джонсона и разделяющего классы ораторского искусства Шеридана, вовсю развлекались, искажая свой язык и командуя его формами и звуками, что отражало пуританские манеры, классовые предрассудки и соперничающие этические принципы. Язык покорили, рассекли на части, очистили цензурой, отшлифовали, вышколили и после всего этого на него нередко смотрели с неприязнью. В конечном счете из этого ничего не вышло: язык жил своей жизнью, и если перед ним закрывали одну дверь, он открывал дюжину других. Но в то время ситуация для некоторых была тягостной.

Провинциальный говор и диалекты клеймились и презирались еще сильнее, чем прежде. Любого джентльмена встречали не только по его богатству и происхождению, но и по правильному выговору. Язык стал орудием снобов и полезным союзником иерархов. Эти особенности вошли в английскую культуру и стали частью нашей сегодняшней жизни: до сих пор не прекращаются бои за произношение. Грамматисты все еще отслеживают публичные высказывания и радостно набрасываются на «ошибки». Исправление речи стало для англичан чуть ли не самым популярным видом спорта для закрытых помещений. В некотором роде все к лучшему: это показывает, как высоко мы ценим свой язык, а безымянная армия защитников знает, без сомнения, что хранимый ими язык поистине бесценен, и стремится поддерживать его в хорошей форме.

Хотя у английского языка есть замечательная способность объединять людей, он обладает и безграничной властью разделять их. Страны, области, города и даже мелкие деревни держались и нередко даже до сих пор на удивление крепко держатся за свой говор, хотя, казалось бы, появление в XX веке автострад единообразия давно уже подавило и лишило жизни местные речевые традиции. Вдобавок, даже после того, как хозяева и хозяйки языка вынесли свой вердикт, остались особые манеры речи, принятые в тех или иных семьях, местных группировках, клубах или даже тайных обществах. В любом отдельно взятом колледже влиятельного университета (или, скажем, в даремской деревеньке вдали от цивилизации) могла быть своя особенная и узнаваемая манера речи. Каждый из нас являет собой говорящую демонстрацию нашей истории. Акцент – это подъемы и спуски на лестнице общественных амбиций, а также один из важнейших видов оружия мошенника.

Хотя это многообразие значит для общественного мнения уже не так много и не приводит к столь суровым и значительным последствиям, как это было, скажем, на моем веку 50 лет назад, оно все еще сохраняется и по-прежнему имеет значение.

В XIX веке ему придавалось чрезмерное, на наш современный взгляд, значение, но наблюдать его можно и сегодня. Линда Магглстоун в качестве одного из примеров привела творчество Джона Китса. Во время его недолгой жизни, в соответствии с правилами хорошего тона, полагалось звучно произносить [r]. Многие (как тогда, так и теперь) этого не делали и, к примеру, lord стали произносить как laud. Такое явление часто называли cockney rhymes – рифмы в духе кокни. Томас Гуд писал Китсу, убеждая его быть осторожным с этой распространенной привычкой и следить, чтобы рифмы звучали для «образованного слушателя гармоничным колокольным звоном», а «такие чудовища, как рифмы morn – dawn, fought – sort, пагубны для поэзии».

Китса критиковали за такие рифмы, как fauns – thorns, thoughts – sorts. В 1818 году Джон Локхарт в «Эдинбургском журнале Блэквуда» (Blackwood's Edinburgh Magazine) ссылался на «грамотную речь», чтобы осудить Китса как «необразованного и неосновательного юнца… которому недостает логики, чтобы проанализировать одну-единственную идею, или воображения, чтобы сформировать хотя бы один оригинальный образ», и, что ужаснее всего, «не хватает образования, чтобы отличить письменную речь англичан от устного жаргона кокни». В 1880 году Джерард Мэнли Хопкинс все еще критиковал Китса за те же грехи, в частности за произношение его [r], которое, не будучи общепризнанным, делало его рифмы «оскорбительными не столько для уха, сколько для ума».

В довершение всего в преддверии Первой мировой войны появляется «Пигмалион», в котором Джордж Бернард Шоу пытается продемонстрировать, что можно изменить характер и социальное положение неграмотной продавщицы с цветочного рынка в Ковент-Гардене, превратить ее в светскую даму, всего лишь избавив от кокни и обучив подобающему произношению. В музыкальной постановке этой пьесы «Моя прекрасная леди» она может правильно произнести hurricanes hardly ever happen (упражнение на произношение звука [h]) и сойти за прирожденную леди. Комедия довольно близка к реальной жизни. Правильная и подобающая «приличному обществу» речь стала ориентиром: о людях, как говорится, судят по их манерам, а согласно Евангелию от профессора Генри Хиггинса из «Пигмалиона», о них судят по их произношению. Цветочницу выдало лишь одно словечко: случайно оброненное нецензурное bloody во фразе not bloody likely («ни в коем случае, черт побери»). Произнесенное со сцены, это слово вызвало такую шумиху по всей стране, что она затмила даже идеи Шоу о классовой принадлежности и языке.

В 1914 году после премьеры пьесы в газете «Дейли экспресс» опубликовали интервью с лондонской цветочницей. Та заявила, что уважающая себя цветочница как истинная кокни никогда не скажет bloody (черт побери).

Из множества революций XVIII и XIX веков наибольшее значение имела промышленная революция в Великобритании. Она решительно изменила историю. Она обуздала и механизировала природу, мобилизовала армию изобретателей, силой своего воображения превзошедших творцов итальянского Ренессанса. Промышленная революция освободила и вместе с тем приучила к дисциплине миллионы мужчин, женщин и детей по всему миру. Города и промышленные предприятия перехватили пальму первенства у сельских поселений: человечество начало отделяться от земли после 100 000 или 150 000 лет зависимости, когда люди составляли с ней единое целое. То, что ранее сочли бы колдовством (мчащиеся по железным путям машины, путешествия по воздуху, долго и ярко горящие лампы), и то, что раньше было бы достоянием и привилегией богачей (тепло, разнообразная одежда, путешествия), стало в полностью индустриализированных странах привычным и доступным большинству населения. Промышленная революция и эксплуатировала, и просвещала рабочие массы; она расширила жизненные возможности. А перед английским языком возникла новая проблема, которую он готов был решать: стать международным языком экономического прогресса.

В 1756 году профессор Джон Робинсон нанес визит Джеймсу Уатту (Ватту), изобретателю парового двигателя, человеку, чьим именем названа в языке единица мощности. Робинсону не терпелось выудить из знаменитого инженера последние новости, а Уатту не особенно хотелось отвечать на вопросы. Робинсон с сожалением высказывается об этой встрече в одном из своих писем, но стоит обратить внимание на слова, которыми он в этом письме оперирует. Одни из них новые, другие подстроились под нужды промышленности: конденсатор (condenser – новое), конденсация, вакуум, цилиндр, аппарат, насос, пневматический насос, пароход (steam-vessel – новое), резервуар (reservoir – новое), пароотводная труба (eduction pipe – новое), всасывающая трубка (suck-pipe – новое), сифон.