Порою блажь великая - Кен Кизи

Алмаз земной и яхонт небосклона,

Она — брильянт божественного трона[45].

Он доволен своим тоном. Когда-нибудь я поднимусь, уверяет он себя. «Гранд Оул Опри»[46]. Мемфис, Теннеси. Я прорвусь. Мое время наступит. Сбегу от этих придурков, мир их праху, прах их миру. Род, дружище, признай очевидное: в твоих пальцах не больше артистизма, чем в твоей жопе. А ты, Ронда Энн, ты душка-шлюшка что надо, но о тебе не напишешь домой мамочке…

— Зарубите себе на носу, ребята! — восклицает Генри в другом конце бара. — Мы утрем им нос, богом клянусь, утрем! — Никто не знает точно, кому именно собирается утереть нос старый Генри, но его убежденность несомненна. — Все эти новые причиндалы, новые методы… да мы их в ноль раскатаем!

— А как пишется «намедни»? — Теперь затруднения у Рида.

— Ручкой, — отвечает Рэй. «Фу-у, брр!» Да, да, прах на них на всех. Мемфис, Теннеси… дорогу… лыжню!

— Наше время еще наступит! — возвещает Генри.

— Нет. Нет, нет и нет, — Мозгляк Стоукс ищет трагизм с усердием бродячего медведя, инспектирующего мусорный бак. Он и сейчас, к мрачной своей радости, находит узду на вздыбленный оптимизм приятеля: — Нет, мы слишком стары, Генри. Деньки наши на исходе, небушко наше чернеет.

Генри фыркает насмешливо:

— Чушь! Чернеет? Ты только глянь на этот сиятельнейший из закатов! По-твоему, чернеет?

В октябре в Орегоне, когда поджигают поля аржанца и плевела, само небо полыхает пожаром. Стаи крипивников вспархивают над ольховыми рощами, будто искры огромного костра; лосось снова и снова взметается над водой, а река ползет вялой лавой…

Вниз по реке, у Пристани Энди, в небо торчала обугленная кедровая мачта, и солнце было нанизано на нее печеным яблоком, шипело, истекало соком на жаровню перистых облаков бабьего лета. Все предгорье, от пересушенных ежевичных зарослей, окаймлявших пойму великой реки, до кленовых рощ вдали на холмах, ярилось алым пламенем, выгорая в бурый кирпич. Река, вспоротая прыжками серебристых красноперых лососей, круговой рябью зализывала раны. В малиновой грязи на плесе ковырялись колпицы своими клювами-ложками; речные бекасы скакали с тростинки на тростинку и кричали «Клик! Клик!» так отчаянно, будто стебли рогоза, видом напоминавшие кочергу, были горячи под стать. Нырки и казарки стремились на юг маленькими сердитыми стайками. А на плешивых руинах кукурузных полей сражались друг с другом самцы ржанок, сшибались с такой беззаветной медной страстью, что казалось, поля гремели их битвой.

То звонил колокол Хэнка.

Они с Ли и Джо Беном наблюдают вечернее затопление солнца из лодки, плывущей по великой реке. Сегодня впервые за все время, что Ли работал с ними, они возвращаются, когда солнце еще достаточно высоко, чтоб озарить их водный путь.

То звонит колокол Хэнка.

— Нам повезло, — говорит Хэнк. — Усекаешь? Три последние зимы были ранними — ну да уж в этом году осень такая долгая, что все упущенное наверстаем.

Джо Бен энергично кивает:

— Да уж, да уж. Я же обещал, что так оно и будет? Да, мы-таки примостились у Христа за пазухой. Отличная погодка для порубки — и сколько той погоды… слушай, я же это и предвещал нынче утречком, а? Что будет благодатный денек, благословенный денек.

Коротышка экстатически дергался на носу лодки; обращал изувеченное лицо то вправо, то влево, яростно стараясь ничего не упустить из виду. Хэнк и Ли тайком, за его скрюченной спиной, обменялись краткими веселыми ухмылками. И, сами того не желая, обменялись они и тем энтузиазмом, что питал их улыбки. Ибо то и впрямь был благословенный день, наиблагословеннейший — вынужден признать Ли, — первый такой с самого его возвращения в Орегон. И начался он благостно — с чернично-орехового пирога, что Вив испекла к завтраку, — и обещал продолжиться в том же духе. Воздух, что приветствовал их во дворе, дышал прохладой и был приправлен кислинкой от падалицы, обращавшейся в уксус под яблонями. Небо было ясным, но не грозило жгучим зноем минувшей недели. Прилив подоспел как раз вовремя, чтобы вознести их вверх по реке с наибольшей прытью… а потом — и это, подумал Ли, наверное, было самым замечательным моментом, истинным началом того благословенного дня — потом они подобрали Леса Гиббонса, привычно оказали ему бесплатную паромную услугу, и высадили его, неустанно тараторящего, на берегу подле его машины. Он обернулся, чтобы лишний раз заверить, как ему противно быть обузой и, само собой, как ему про-ти-ивно… — тут он оскользнулся, последнее слово застряло во рту; Лес зашатался, как подвыпивший орангутанг, и рухнул в ледяную воду рядом с лодкой.

Когда он вынырнул, чертыхаясь и проклиная все на свете, Хэнк с Джо Беном заржали — и тотчас этот хохот вдребезги расколотил напускное дружелюбие Леса. Дрожащими пальцами он уцепился за борт лодки, и прорвался поток его необузданной ярости. Он выражал пламенную надежду, что весь ублюдочный выводок Стэмперов утопят к чертям! Что весь этот регочущий сброд покалечат, замочат и утопят! И что найдется для этих отбросов самая поганая мусорная яма, которая не погнушается их принять!

Ли улыбался, наблюдая этот неконтролируемый всплеск эмоций. И заржал в голос, когда старший брат со всем христианским смирением выудил бедолагу из воды, затащил в лодку и осведомился сочувственно, будто терпеливый полицейский у капризного ребенка: желает ли Лесли отправиться в город мокрым, точно крыса, выловленная из колодца? Или же он предпочтет вернуться на тот берег и переодеться?

— Потому как, разумеется, мы подождем тебя, Лес, пока ты сходишь домой и натянешь на себя сухое; как скажешь…

Лес сглотнул; сглотнул снова. Отлепил посиневшие губы от клацающих зубов в гротескной попытке улыбнуться:

— Ах, Хэнк, ни-ни… грех, реб-бята так вас утружд-д-дать!

Хэнк пожал плечами:

— Хозяин — барин, старина. — И с превеликим усердием Хэнк сошел на берег, чтобы подать руку и помочь этому дрожащему существу перебраться туда же.

Несмотря на задержку, могучий прилив, казалось, удвоил скорость их лодки, и они все равно добрались до своего грузовичка, опережая график. И грузовичок завелся с пол-оборота. Цивета, ночевавшая в кузове, как всегда выгнулась грозной дугой, но впервые на памяти Ли не салютовала притеснителям своим презрением. Дядя Джон явился без похмелья и милостиво предложил каждому по медовому леденцу; Энди за рулем наигрывал на губной гармошке веселенькую мелодию, а не обычный свой утренний похоронный марш; когда же они взобрались на гряду Свернишейку, в нескольких милях до лесосеки, прямо перед бампером на дорогу выскочил крупный олень, практически умоляя остановиться. Его мольбе вняли. Он же, метнувшись в сторону, замер на опушке леса, любезно выжидая, пока Хэнк извлечет из ящика с инструментами свою мелкашку «хай-стандард» 22-го калибра, нащупает в бардачке одноразовый глушитель и напялит его на ствол. Выстрел прозвучал едва слышным плевком — но пуля вошла точно в загривок, куда и метил Хэнк. Олень обмяк и рухнул, будто кукла-марионетка с подрезанными ниточками. Джо с Хэнком и Энди, работая с проворством, которым снискали бы себе почет на любом консервном заводе, выпустили из туши кровь, поскребли шкуру, отрубили голову и копыта и сокрыли улики — вся операция заняла меньше пяти минут. Как нельзя кстати, у прогалины, выбранной оленем, нашелся даже пенек с дуплом.