Великие пары. Истории любви-нелюбви в литературе - Дмитрий Львович Быков

не Белый 1911 года – это он сводит счеты; но уже и тогда, после первого путешествия, он начинает догадываться, что Аси еще, в сущности, нет, что она ждет только, чем наполниться, что за душой у нее – ничего, кроме природной грации да монологов с чужого голоса. Он во все это явно влюблен, но стать для нее смыслом он не может – у него всегда вопросов было больше, чем ответов. “Невеселые перспективы” – именно оттого, что ему самому нужна опора, а в ней он найдет в лучшем случае слушательницу.

4

Свои мемуары – понятное дело, подкорректированные эпохой и весьма пристрастные – Белый диктовал до 2 декабря 1933 года, а в январе следующего года умер от последствий солнечного удара. Поэтому дальнейшее приходится именно реконструировать: вот он написал “Петербург”, вот заказавшая роман “Русская мысль” отказалась его печатать, Струве пришел от романа в ужас, Брюсов Белого защищал, но неубедительно. Этот скандал, потрясший Белого, описан многократно, роман завис, надо ехать за границу (в Москве жить нечем и незачем), но денег нет! В конце концов роман пристроил Вячеслав Иванов, Белый продал его издателю К.Ф. Некрасову (в результате он вышел в новом издательстве “Сирин”, но не о том сейчас речь) и уехал дописывать за границу; готовы были три главы из восьми.

Мы не будем здесь подробно описывать “Петербург”, о котором написаны и будут еще написаны тома; не касаемся и общественной обстановки, той глухой, очень понятной сегодня депрессии, которая всегда сопровождает реакцию. Нас занимает только тот абсолютно необъяснимый, но почему-то очень понятный бред, в который Белый с Асей погружаются в Европе. Именно тут весной 1912 года происходит их знакомство с Рудольфом Штейнером, которое переломило жизнь обоих.

Начать с того, что Белый интересовался оккультизмом всегда и в изучении “духовной науки” значительно продвинулся. Здесь опять-таки не место рассказывать об этих мистических увлечениях, которым в той или иной степени подвержены были все титаны русского модерна – именно потому, что модерн предполагает осмысление, поверку, рациональный подход ко всему темному и туманному; культ патологии, характерный для декаданса, связан именно с тем, что эту патологию подвергают трезвому и очень здоровому анализу, и сам Белый, как уже сказано выше, человек рациональный по преимуществу. Все неясное, что его томит, все катастрофическое, что он предчувствует, – ему хочется разложить на составляющие, подвергнуть системному изучению; у него добрая естественно-научная школа и профессорские гены. И потому, скажем, теософия его не удовлетворяет совершенно: Блаватская для него – синоним дурного вкуса; теософка Анна Минцлова, таинственно исчезнувшая в августе 1910 года, причем исчезнувшая бесследно и начисто, находила у него великие медиумические способности, но сам он прекрасно сознавал всю степень ее экзальтации, а то и полуграмотности. Штейнер был для него доктором, то есть ученым par excellence. В антропософии ему открылась не оккультная, а научная истина. Опять же здесь не время и не место подробно разбирать личность и учение Штейнера, хотя сделать это систематически и профессионально давно пора: написал бы кто-нибудь хоть его биографию в ЖЗЛ! Я удивительно часто встречал в жизни людей исключительно достойных и глубоких, которые относились к Штейнеру всерьез и даже благоговейно: скажем, Елена Давыдовна Арманд, автор блестящей книги “О Господи, о Боже мой! (Педагогическая трагедия)”. Ее детский приют в Любутке был построен на антропософских началах, и Доктора – они все Штейнера так называют – она чтила до конца дней своих. Или Тамара Юрьевна Хмельницкая, выдающийся филолог, исследователь творчества Белого, – она, насколько понимаю, сама была близка к антропософским кругам и о Штейнере мне кое-что рассказывала в 1989–1990 годах; ее уверенность в серьезности штейнеровских научных прозрений для меня была очевидна. В Болгарии видел я специалиста по истории научной фантастики, чья комната была от пола до потолка заставлена разными изданиями Штейнера: записи лекций, биографии, воспоминания учеников. Вальдорфская педагогика, которую тоже изобрел Штейнер, сегодня привлекательна для миллионов, хотя лично я считаю ее стопудовым шарлатанством, но мы же говорим про Бориса Николаевича и Анну Николаевну… Мандельштам про всю антропософию выразился хлестко: “Теософия – вязаная фуфайка вырождающейся религии. Издали разит от нее духом псевдонаучного шарлатанства. От этой дамской ерунды с одинаковым презрением отшатываются и профессиональные почтенные мистики, и представители науки”. Он даже не удосужился, рецензируя “Записки чудака” Белого – где речь как раз идет о разрыве с Асей, выведенной под именем Нелли, – отличить антропософию, о которой идет речь, от теософии, да и какая ему разница! Мне кажется, ближе других к истине подошел Леонид Долгополов, писавший о Белом вдумчиво и, при всей подсоветской осторожности, сочувственно: “Учение Штейнера, как и антропософия в целом, как и ее предшественница теософия, – системы крайне эклектические, во многих аспектах наивные и бездоказательные, с таким количеством произвольных истолкований, что изложить любую из них в ее внутренней последовательности – дело затруднительное. Здесь многое зависит от силы личного воздействия, от способности внушения. Рудольф Штейнер такой способностью, видимо, обладал”.

С моей скромной точки зрения, Штейнер был абсолютный и законченный шарлатан, но шарлатан искренний, глубоко убежденный в систематичности собственных взглядов и подлинности озарений; цель его далеко не сводилась к личному тщеславию или корысти. Он действительно строил храм духа, названный в честь Гёте – Гётеанум, – и в самом деле верил в синтез религии, эзотерики, науки, во всё то, что выглядит бессовестной эклектикой. Как лектор он был настолько убедителен, что Белый, худо понимая по-немецки, проникся верой в Штейнера и пропагандировал его до конца дней. Он, собственно, и за границу поехал для того, чтобы слушать лекции нового гения, чьи мистерии, а особенно лекционные курсы в Германии вызывали скепсис, а в России уже стали модой. Ася в поздних мемуарах утверждает, что читала Штейнера уже в 1911 году; но главный его пропагандист, полубезумный Эллис-Кобылинский, утверждал, что Штейнера надо не читать – пишет он темно и вяло, – а слушать.

Нечего и говорить, что весна двенадцатого года оказалась у Белого сплошь озарена мистическими предчувствиями, они с Асей то и дело ощущали приближение вестников, и сама судьба подводила их к Штейнеру, и, хотя не было билетов на циклы лекций, билеты тут же находились, и в конце концов – барабанная дробь! – Белый и Ася узрели своего кумира.

Май 1912 года, Кёльн. Ася вспоминает эти безумные два месяца, предшествовавшие личной встрече, так:

“Личный опыт еще до встречи со Штейнером показал нам, что среди нас есть люди, владеющие знанием и умеющие применять его в степени, далеко превышающей знакомые нам нормы. И сначала с помощью сна, переходящего потом в действительность, у нас создался, можно сказать, психический контакт с группой таких людей, длившийся несколько недель. Из