Семь лет за колючей проволокой - Виктор Николаевич Доценко

озлобите систему в отношении себя! Ну, чего вы молчите?

— А что говорить? — Во рту у меня так сильно пересохло, что я с огромным трудом ворочал распухшим языком.

— Скажите, чего вы добиваетесь?

— Встречи с Прокурором города!

— А вы себе представляете, сколько таких, как вы, которые хотели бы пообщаться с ним?

— Не представляю, но я ДОЛЖЕН с ним встретиться! Понимаете, ДОЛЖЕН!

— Вы хоть знаете, что вас ожидает?

— Насильственное кормление? Знаю!

— А вы знаете, что при нём могут повредить пищевод или кишечник? Станете инвалидом! Это вам нужно?

— Я уверен, что правда дороже жизни! — упрямо проговорил я.

— Жалко мне вас, Доценко… — Он глубоко вздохнул. — Единственное, что могу обещать: когда одумаетесь и прекратите голодовку, переведу вас к хроникам.

Прошло ещё дней восемь, но никто ко мне и не думал приходить. Я уже не вставал со шконки — боялся упасть от слабости. Тем не менее продолжал стоически жить на одной воде. Вскоре заметил, как все вертухаи, до этого злобно хихикавшие и не проходившие мимо без того, чтобы всякий раз не ткнуть кулаком в бок, постепенно начали менять ко мне отношение. Дело в том, что за официально голодающим нужно дополнительное наблюдение, а кому охота тратить своё время, тем более бесплатно. Вот и выходит, объявляет кто-то официальную голодовку, следи за ним, а он побесится, побесится недельку-другую, да и сломается: жрёт так, что за ушами трещит.

Поговаривали, что на меня «вертухаи» даже пари заключали: кто говорил, что больше двух недель мне не продержаться, кто голосовал за двадцать дней (дольше никто не держал голодовку]…

Пошёл двадцать третий день, а я продолжал голодать. Все стали ко мне относиться с подчёркнутым уважением. Все, кроме начальства: Прокурор так и не появился. А у меня голод притупился настолько, что есть уже просто не хотелось напрочь…

Двадцать четвёртый день: НИКОГО! Ну, думаю, плохо вы знаете Доценко. Вызываю корпусного, подзываю его прямо к своей шконке. И вручаю очередное заявление на имя Начальника Бутырской тюрьмы, а копию — Генеральному прокурору СССР, в котором говорится, что я, такой-то, находясь в уме и здравой памяти и отчаявшись попасть на приём к Прокурору города, вынужден объявить СУХУЮ ГОЛОДОВКУ…

Для тех, кто не понимает, поясняю. Если, официально объявив голодовку, я отказывался от приёма ЛЮБОЙ ПИЩИ, но не отказывался от приема литра воды в день, то, объявляя СУХУЮ ГОЛОДОВКУ, я отказывался и от воды…

Бывалые люди рассказывали, что сухую голодовку в дополнение к трём неделям обычной можно выдержать не более трёх дней — далее происходят постепенный распад почек и печени, функции которых уже не восстанавливаются…

— Господи, что ты с собой творишь, парень? — с большим участием произнёс корпусной. — Это же всё без толку! Больше пятнадцати лет работаем здесь и ни разу не видели, чтобы это, — кивнул он на мои заявления, — хоть кому-то помогло! ОНИ же только рады будут, если ты сдохнешь!

— Посмотрим… — чуть слышно произнёс я потрескавшимися губами. — Ты только передай по назначению…

— Не сомневайся, сам отнесу Начальнику… Эх, паря… — Он махнул рукой и ушёл.

День прошёл, второй — ничего! Третий, четвёртый — тот же результат. Вместо мочи у меня уже пошли коричневые хлопья. А мне стало настолько всё по фигу, что уже ничего не хотелось, и я уже ни на что не надеялся…

Кажется, на двадцать девятый день, то есть на шестой день сухой голодовки, в камере появился «Старший Кум» в сопровождении двух санитаров. Меня уложили на каталку и долго, по крайней мере мне так показалось, везли по коридорам Бутырской тюрьмы. Наконец доставили на больничку, где бесцеремонно привязали меня к железной шконке и через несколько минут насильно засунули мне в горло медицинский шланг с воронкой на конце. В воронку вылили пол-литровой банку питательной смеси. Как потом выяснилось, смесь состояла из пол-литра молока, ста граммов сахара и сто граммов растопленного сливочного масла.

С этого раза меня принялись кормить насильно: каждый день ровно в восемь часов утра насильно вставляли шланг в горло и вливали питательную смесь. Процедура, доложу вам, весьма неприятная, даже противная, но кто тебя спрашивает? Так прошло несколько дней. Горло саднило от постоянного общения с жёстким медицинским шлангом, но моя моча постепенно восстановилась, и в какой-то момент даже появилось желание самому дойти до туалета, но вставать не разрешалось, да, впрочем, и не получилось бы — руки и ноги были крепко привязаны…

Тем не менее в ногах шконки у стены стояли мои костыли: левую ногу я всё ещё не чувствовал.

Прошло ещё несколько дней, и в камеру-палату заглянул вертухай:

— Доценко, «слегка»!

— Ноя же привязанный, — заметил я с усмешкой.

— Ничего, развяжут… — вернул усмешку вертухай.

Через час-полтора действительно пришли два дежурных вертухая, рассупонили меня, дали одежду и, поддерживая с двух сторон, то ли чтобы не упал от слабости, то ли чтобы не наделал каких-либо глупостей, а скорее всего, чтобы исключить возможность воспользоваться костылями не по назначению, повели по коридорам.

— Куда ведёте-то? — поинтересовался я, честно признаться, совершенно машинально.

— Придёшь — узнаешь… — ответил тот, что постарше.

— Вот именно, приду и тут же узнаю, так что ж скрывать? — попытался я задавить его логикой.

— А и действительно, — заметил тот, что прежде молчал. — Прокурор к тебе из городской прокуратуры…

— И года не прошло! — ухмыльнулся я.

— А ты всё-таки молодец — добился своего, — заметил первый и глубокомысленно добавил: — Уважаю! — Потом немного подумал, понял, что слова и есть всего-навсего слова, потому достал пачку «Явы»: — На, закури…

К тому времени я уже вовсю покуривал, но, взяв сигарету, сунул за ухо:

— Вернусь, покурю…

— Тебе виднее… — согласно кивнул он.

Вскоре ввели в небольшую комнату, где было одно окно во двор тюрьмы с решёткой. Но тем не менее я с огромным удовольствием смотрел в него. В камере стоял стол, за ним стул, посередине камеры — второй стул. Вся мебель была привинчена к полу. За столом восседал седоватый мужчина лет пятидесяти. Одет он был в тёмно-серый костюм, на шее тёмно-синий галстук.

Едва меня ввели, он указал на стул, а сопровождающим подал знак оставить нас наедине.

Они аккуратно усадили меня на стул и удалились.

— Прокурор города, государственный советник юстиции третьего класса, Иван Иванович Сидоров…

Его фамилия, впрочем, как и точное звание, в памяти не сохранилась, а потому будем называть его так.

— Доценко Виктор Николаевич, тысяча девятьсот сорок шестого года рождения, осуждён по статье сто семнадцатой, части второй на шесть лет лишения свободы в колонии строгого режима! — чётко доложился