Сибирский кавалер - Борис Климычев

Ах, лукавцы царедворцы, бояре лукавы. Не каждый о земле своей печется, но многие о кошелях своих.

Вот брат, Дмитрий Иванович, в чужих краях богу душу отдал, служил до смерти, а много ли чего нажил? Ничего, кроме болести. Эх!..

Дивились томичи на нового воеводу, словно бы воскрес Дмитрий Иванович, ну как две капли воды похожи были братцы, потому и страшно на нового воеводу смотреть, как на мертвеца воскресшего.

Но прошло не так уж много времени, и томичи поняли, что новый воевода мало на своего брата похож. То есть глаза, борода, фигура, рост, все, как у Дмитрия Ивановича, а характер — совершенно иной.

Воевода Осип Иванович первым делом начал расширять и благоустраивать свои хоромы. Сперва строительством занимались его холопы, прибывшие чуть позднее самого князя вместе с его женой Аграфеной, сынком Константином и разными пожитками. Затем князь приказал сборщикам ясака у должников-ясашных забирать как бы в заклад рабов ихних, а то и родственников. Случались при этом и драки, и стрельба. Но разве власти поперек встанешь? Сразу не отдашь, что просят, придет отряд казаков и силой заберет.

Ясашные мирились. Так появилось на дворе у князя несколько нерусских рабов. Их крестили и дали русские имена. Они тесали бревна, ломали камень, работали на пашне.

Молодую девку Таньку взяли в хоромы мести полы и помогать на кухне, ибо была шустра и хороша личиком, глаза — большие сливы, на тонких руках браслеты звякают, улыбчива, услужлива.

Князь решил в годы службы взять свое, да и за брата Дмитрия Ивановича покойного. Иные полоняне тут пригождались, других направлял в свои подмосковные имения. Хотелось увеличить дворню так, чтобы другие московские бояре завидовали. А иначе — на что же муки в этой морозной стране? И что за жизнь тут? Невежество и грязь. Того гляди, разбойники наскочат, а хуже разбойников летом гнус, а зимой мразы великие.

Князь тайно посылал своих людишек на промыслы, чтобы не в казну, а себе поболе набить в сундуки шкур лисиц, соболей и белок.

А еще рабы ему дичь заготавливали, рыбу ловили и солили, коптили и вялили, брали орех, грибы, ягоды. Кто плохо работал, для того всегда кнут находился. И кабальные знали: убежишь — найдут, у князя казаков хватит — поймают в любой тайге, в любом болоте, да и запорют.

Любил еще Осип Иванович выбрать из челяди своей особу попригожей да побеседовать с ней. И Аграфена, жена, тому не препятствовала. Она с сыном Константином бывало что еще устраивала? Придет к князю служилый с женой в гости, напоят гостя наливочкой с дурманом, уснет он, а женку его уволокут в комнату князя, где у него лежанка для послеобедешного отдыха налажена.

Князь с чужой женкой беседует, а Константин с Аграфеной друг друга отталкивают, заглядывая в щелку двери. Смешно ведь! Кому — смешно, кому — грешно.

Есть о чем посудачить зимними вечерами: все такие беседы на особину получаются. Двух одинаковых случаев нет. Эта потеха дак потеха! Они такое и в своих имениях на Руси устраивали, а уж в Сибири совсем утех нет, кроме этой.

Грех-то он грех, да забавно. И ревности у Аграфены давно нет. Не молоденькие. А его-то, могутного, на всё хватит, и ей останется, так лучше уж при ней, по ее выбору. А иную особу унизить хочется. После такого, только намекни ей, враз покраснеет до ушей и умолкнет.

И вот ушла Аграфена в гости к жене дьяка, Константин где-то бродил по чужим дворам. А на улице — сосульки до окон. Пьет князь от скуки, да не пьянеет, только скучнее делается.

Медведя зимой из леса привезли, сделали во дворе тыновый круг, туда Мишку пустили. Там он живет в неволе. Пошел князь, бросил косолапому буханку свежего хлеба, тот ее умял в один момент.

Еще скучнее стало. И подумалось почему-то: живу, как медведь в загородке. Старею вот… И слезы на глазах навернулись.

Вошел в светлицу, там Танюшка, басурманка, корчаги с цветами переставляла, заметила, что слезы у него блестят, спросила:

— Чего плачет тебе?

Ухватил ее за косы, в особливую светлицу потащил.

— Почто? — закричала девка. Кричи не кричи, князь перед ней, что медведь-великан и сила его медвежья.

Князю надоело возиться со шнурками и застежками, ухватился корявыми руками за ворот платья и разорвал его вместе с рубахой до самого низа, таким же манером разорвал длиннющие басурманские штаны. И осталась Танька лежать на бывших своих одежках как кедровое ядрышко.

Странно было князю на худосочном тельце видеть ладанку, снурок коей не удосужился сорвать. От ладанки исходил щемящий запах какой-то дурманящей травы.

И чувствуя этот запах, он как бы вступал в иной мир, где наколдовывают на травы и нашептывают на воды. И был он как в тумане.

И как бы проник он в тайный ребристый ход, в котором до него никто не бывал, и было сумрачно и жутко, и нерусское бормотание в сочетании со странным ароматом травки басурманской опьянили более, чем все выпитое вино.

И представлял он их в шалашах с кострами, где они глотают дым костра и поют свои гортанные песни. И как бы перенесся он в прошлое, где в диких набегах ухватывают и женок, и малых детишек, и сила встает превыше всяких запретов и небес. Там стоны удушаемых и убиваемых перемежаются со стонами радости. И жизнь темна, дика, страшна, а все же прекрасна.

Все это исходило от ладанки басурманской, от вздохов и нерусских, странных слов. Откуда-то издалека приплывало особенное устремление вперед к сокровенному, тайному, женскому. Отступление для разбега и новый скользящий рывок: вонзиться, достать, достичь! От солнца ли, от луны ли был ритм недальнего похода, подражающий ритму волн, приливу и отливу, смене дня и ночи и бог знает чему еще.

Чуял, что Танька тоже вовлечена в это движение. Она еще давилась слезами, но, вопреки своей воле, рвалась навстречу. Желание качаться поражало её, заставляло растягивать губы в улыбке. Ритм её учащался, казалось, дальше все — смерть! Но князь продолжал наступление.

Завершив подвиг, князь почувствовал неловкость и измочаленность. Прилично ли ему, князю, порскать сухим стручком при дороге? Что за наваждение?

Велел Таньке подать мятного квасу да тряпицу мокрую, чтобы приложить к голове. Она поспешно унеслась в неведомое. Но вскоре возникла в ином платье и как бы даже облик свой сменила. Подала квас и тряпицу, глядя исподлобья, невесть о чем думая.

А князь гадал: подарить золотой перстень? удивить? Но решил, поразмыслив, что хватит с нее и оловянного, а то еще возомнит о себе. Она же почему-то отказалась взять и оловянный.

Устинья с Семеном до весны 1645 года жили безвыездно в своей слободе. Холод не терпит голода, крестьянину всегда недосуг.

А тут поп Ипат попросил их в город съездить. Дело молодое, лошадка добрая. Давно собирались в город за серпами, пилами, косами да одежкой новой. Так пусть и поповское поручение выполнят.