Три секунды - Берге Хелльстрем

Пит хорошо запомнил помещение, пропахшее маслом, соляркой и пылью. Он засек камеры слежения над сверлильным станком и небольшими автопогрузчиками, измерил шагами расстояние между длинными верстаками и тремя большими столбами, державшими внутренний потолок, он точно знал, где стоит чан с соляркой и в каком шкафу сколько инструментов хранится.

Безымянный заключенный и седовласый охранник скорчились голые на коленях, руки за спиной, спины согнуты. Хоффманн еще раз проверил, крепко ли они связаны, потом подобрал обе стопки одежды и отнес на рабочий стол у стены с большим окном, выходящим на церковь. Достал из переднего кармана приемник, сунул в ухо, послушал и улыбнулся, взглянул в окно на колокольню. И услышал ветер, который тихо дул в передатчик. Все работало.

Потом послышался другой звук.

Громкий, повторяющийся.

Тревога.

Хоффманн подбежал к куче одежды, рванул с ремня на форменных брюках пластмассовый прямоугольник, мигавший красным, и прочитал сообщение.

B1.

Изолятор строгого режима. Отделение, из которого они только что ушли. Персонал среагировал быстрее, чем рассчитывал Пит.

Пит посмотрел в окно.

На церковь. На колокольню.

Самые первые доберутся до ограды не раньше чем минут через пятнадцать. И еще пара часов пройдет, пока правильно обученные люди добудут правильное оружие и займут правильное место.

Сигнал тревоги поступил от одного из тюремных инспекторов, который, спускаясь на прогулочный двор и проходя мимо закрытой двери, заглянул поздороваться с надзирателями и убедиться, что у тех все в порядке. И вот первая волна охранников уже бежала по слабо освещенному коридору; вбежав, они как по команде остановились — все увидели одно и то же.

Мертвого человека на полу.

На запертые двери камер сыпались размеренные удары не понимающих, что происходит, озлобленных зэков.

Из шестой камеры охранники выпустили бледного, потного как мышь коллегу.

Молодой надзиратель нервно ткнул пальцем в направлении третьей камеры.

Выпустили еще одного охранника, молодого мужчину, который плакал, глядя в пол, и наконец пробормотал: «Он его застрелил», потом еще раз и гораздо громче, словно чтобы перекрыть грохот или снова произнести эти слова: «Он его застрелил, через глаз».

Пит услышал, как бегут по лестнице, увидел в окно, как еще одна толпа бегом пересекает прогулочный двор. Два голых тела на полу беспокойно шевелились. Он переводил револьвер с одного лица на другое, целил в глаза, чтобы не забывали. Ему нужно было еще немного побыть нераскрытым.

— Так в чем дело?

Пожилой охранник корчился, стоя на коленях. Ломило суставы; он не жаловался, но это было понятно по тому, как он покачивался взад-вперед, чтобы распределить тяжесть тела.

Пит Хоффманн слышал его, но ничего не ответил.

— Хоффманн! Посмотри на меня. В чем дело?

— Я тебе уже ответил.

— Я не понял.

— Я сказал, что умру не сейчас.

Шея. Якобсон выгнул шею и смотрел одним глазом в дуло револьвера, а другим — на Хоффманна.

— Ты не выйдешь отсюда живым. — Он смотрел на Хоффманна, требуя ответа. — У тебя семья.

Стоит заговорить — и превратишься из объекта в субъект, в человека, который общается с другим человеком.

— У тебя жена и дети.

— Я понимаю, к чему ты клонишь.

Хоффманн переместился за спины голых тел, проверить, на месте ли пластиковая лента, которой обмотаны их руки, а главное — чтобы уйти от настороженных вопрошающих глаз.

— Ты знаешь, у меня тоже есть семья. Жена. Трое детей. Все уже взрослые…

— Якобсон? Твоя фамилия Якобсон? Придержи язык! Я спокойно объяснил, что отлично, отлично понимаю, к чему ты ведешь. У меня нет семьи. Сейчас — нет. — Он потянул ленту, пластик глубже вошел в кожу, снова показалась кровь. — И я умру не сейчас. Если вместо меня должен умереть ты — это меня ни фига не тревожит. Ты просто моя защита, Якобсон, мой щит, и ничем другим не будешь. Хоть с женой и детьми, хоть без них.

Тюремный инспектор из «В2» уже несколько минут пытался наладить разговор с коллегой, которого только что выпустили из камеры номер три. Молодой человек, не намного старше его собственного сына, подменил ушедшего в отпуск сотрудника, не успел проработать даже месяца. Вот, значит, как. Кто-то всю жизнь ходит на работу, ждет и боится дня вроде этого. А кто-то попадает в переделку, проработав двадцать четыре дня.

Одна-единственная фраза.

Он повторял ее, отвечая на все вопросы.

«Он его застрелил, через глаз».

Молодой охранник пребывал в сильнейшем шоке, он видел человеческую смерть, к его глазу прижимали оружие (на мягкой коже все еще отчетливо виднелось кольцо от дула), потом он сидел и ждал, запертый в камере изолятора с мертвецом. Больше он и не мог ничего сказать, во всяком случае сейчас. Инспектор велел коллеге позаботиться о молодом человеке и перешел ко второму, сидевшему в камере номер шесть. Тот был бледным, мокрым от пота, но его шепот был вполне внятным:

— Где Якобсон?

Инспектор положил ладонь ему на руку — тонкую, дрожащую.

— В смысле?

— Нас было трое. Якобсон. Якобсон тоже был здесь.

Разговор давно окончен.

Пока звучали те взбесившие его слова, он еще надеялся, что продолжение смягчит сказанное, успокоит, вот-вот уверит его, что все хорошо. Но продолжения не последовало. Инспектор из сектора «В2» сообщил то, что имел сообщить.

Двое посаженных под замок охранников. Один убитый заключенный.

И предполагаемый захват заложников.

Директор тюрьмы швырнул телефонную трубку на стол, а вазу с желтыми тюльпанами — на пол. Третьего надзирателя, инспектора Мартина Якобсона, увел вооруженный долгосрочник из изолятора строгого режима. Некий номер 0913. Хоффманн.

Оскарссон сел на пол, бездумно перебирая пальцами желтые головки, разбросанные в луже разлившейся воды.

Конечно, он протестовал. Точно так же, как потом протестовал Мартин.

Я солгал в глаза комиссару, ведущему расследование. Я солгал, потому что ты приказал мне солгать. А я не лжец.

Желтые лепестки… он обрывал их методично, один за другим, рвал в маленькие пористые клочки и бросал на мокрый пол. Потом потянулся к телефонной трубке, которая так и висела на проводе, набрал номер и говорил, не останавливаясь, до тех пор, пока не убедился, что начальник понял все, каждое слово, каждый намек.

— Я хочу объяснений.

Покашливание. И все.

— Пол, объясните!

Еще покашливание. Больше ничего.