Кто боится гендера? - Джудит Батлер

или никогда не быть в состоянии оплатить долги, жизнь которых длится дольше, чем собственная.

Консервативные группы, выступающие против гендера как серьезной опасности, чудовищного фантома, уже охвачены фантасмагорическим трепетом, то есть живут в мире, будущее которого радикально неопределенно. Именно на этом фоне возникают апокалиптические страхи перед гендером, когда ощущение неминуемого разрушения локализуется в термине, форме изучения, государственной политике против дискриминации и насилия, в которой используется это слово.

Не зря именно "гендер", а не какой-то другой термин, вызывает особые опасения. Даже если его противники мало читали, они понимают, что гендер связан с их воплощением, их формами близости, их сексуальным образом жизни, ограничениями, в которых они живут и воображают, потенциальными способами жить или любить, которые запреты делают более яркими и пугающими. Если табу на гомосексуальность будет нарушено, значит ли это, что будут сняты и сексуальные табу, в том числе те, которые исключают секс с детьми и животными? Некоторые опасаются, что снятие табу, не имеющих под собой оснований, приведет к наплыву нелицензированной сексуальности. Это перескакивание с одной темы на другую относится к метонимии фантасмагорической сцены, позволяющей ассоциациям превалировать над тем, что мы еще можем назвать "фактами". Страх каскадирует от одного табу к другому, освобождая сексуальное воображение в призраки ужаса, пока в воображении не возникает полностью беззаконная сексуальность или необузданное чувство собственного достоинства, которое разрушит все социальные связи.

Считать антигендерное движение только "культурной войной" было бы ошибочно. Это движение явно реагирует на экономические формации, которые заставляют многих людей испытывать радикальную неуверенность в завтрашнем дне, чувствуя, что условия их жизни ухудшаются. Польские ученые Агнешка Графф и Эльжбета Корольчук утверждают, что мы совершаем ошибку, воображая, будто критики гендера - это просто культурные консерваторы, испытывающие глубокие чувства, связанные с сохранением традиционной семьи. По мнению этих авторов, на самом деле они реагируют на вытеснение и незащищенность, вызванные неолиберализмом. Они рассматривают пример Польши и соседних стран Восточной Европы: "Антигендерные акторы последовательно позиционируют себя как воины за справедливость и защитники простых людей от корпоративной жадности глобального капитала. Таким образом, они включают в число своих врагов не только транснациональные институты, такие как ООН и Всемирная организация здравоохранения, но и такие знаковые фигуры глобального капитализма, как Джордж Сорос и Билл Гейтс, фармацевтические компании, стремящиеся продавать контрацептивы, и медицинские учреждения, предлагающие аборты и ЭКО." Они выступают против форм индивидуализма, приватизации и разрушения общественных услуг, вызванных политикой жесткой экономии, которая, как считается, навязывается Европейским союзом и крупными банковскими учреждениями. Не только левые выступают против разрушительных последствий неолиберализма, в том числе против проникновения рыночных ценностей в повседневную жизнь. Графф и Корольчук утверждают:

В Восточной и Центральной Европе неолиберальная революция - демонтаж социалистического государства всеобщего благосостояния с его щедрой системой всеобщего здравоохранения, гарантией занятости и государственной поддержкой семей - произошла как часть системной трансформации в 1990-х годах и сопровождалась ретрадиционализацией гендерных ролей... Важное различие между постсоциалистическим и американским контекстами заключается в том, что если в США возврат к "семейным ценностям" понимался в основном с точки зрения усиления индивидуальной ответственности и, таким образом, был полностью совместим с неолиберальным этосом, то в постсоциалистических странах неолиберальная революция произошла с возвратом к "семейным ценностям".США возврат к "семейным ценностям" понимался в основном как усиление индивидуальной ответственности и, таким образом, был полностью совместим с неолиберальным этосом, в постсоциалистических странах неолиберальная революция была воспринята многими как разрушение общины и традиций.

Однако в движении против гендерной идеологии консерваторы-традиционалисты (в отличие от неоконсерваторов) становятся политической силой, противостоящей неолиберализму, а в Восточной Европе эта оппозиция фокусируется на формах индивидуализма (и его предпринимательском императиве), которые, как считается, разрушают социальные отношения и традиционные связи. По мере того как в условиях неолиберализма социальные службы сворачиваются и демонтируются (а идеал социального обеспечения разрушается в пользу приватизированных рынков), семья приобретает все большее значение, переопределяется и перегружается в качестве прокси социального государства. Индивидуализму, который, как считается, свободно льется из Брюсселя или Вашингтона, противостоит не возрождение социалистических идеалов, отсутствующих тоталитарных государственных структур, а гендерный традиционализм и восстановление патриархальной семьи и государственного аппарата. Консервативные женщины отвергли феминизм, потому что он представлялся им моделью индивидуальной свободы, которая лишила бы их важнейших социальных связей, в том числе связей с церквями, стремящимися защитить их от феминизма и "гендера". А поскольку эти связи теперь являются местом социальной поддержки, индивидуализм того типа, который ассоциируется с либеральным феминизмом и гендером, казался силой социального разрушения. Таким образом, противостояние экономической разрухе, долгам и неолиберальному насыщению повседневной жизни рыночными ценностями было связано с противостоянием "гендеру", понимаемому как неолиберальная сила, способная разорвать традиционные семьи.

Невилл Хоад рассказывает, как это противостояние проявляется в Африке, где зависимость от богатых стран и институтов порождает скептическое отношение к выборочной версии основных прав и либеральных ценностей, навязываемых в обмен на основные блага:

В условиях глобализации национальные программы по перераспределению социальных излишков оказываются под угрозой. Предоставление базовых услуг, таких как еда, вода, жилье, лекарства, обильное и чистое водоснабжение, все больше зависит от стран-доноров (хотя важно помнить, что благодаря обслуживанию долга Африка является чистым экспортером капитала). Эти страны-доноры являются или воображаются хранителями либеральных ценностей, в том числе толерантности к гомосексуальности. Однако следует отметить избирательность этих якобы универсальных прав и ценностей как пропагандистских. Они игнорируют такие права... как право на пищу, право на жилье, право на чистую воду и право на медицинское обслуживание.

Поэтому крайне важно, чтобы гендерная политика противостояла неолиберализму и другим формам капиталистического разорения, а не становилась их инструментом, чтобы она выступала против продолжения колонизации и всех форм расизма, включая те, от которых страдают мигранты, и чтобы она занимала свою позицию в рамках расширяющихся альянсов. Гендерную политику неправомерно называть политикой "идентичности", если ее конечной целью является создание мира, в котором мы все хотели бы жить. Именно в силу нашей взаимозависимости у нас есть шанс выжить и процветать. Можем ли мы создать союзы, отражающие эту взаимозависимость как с человеческой, так и с нечеловеческой жизнью, которые будут противостоять разрушению климата и выступать за радикальную демократию, основанную на социалистических идеалах?

 

Когда гендерная политика ограничивается либеральной сферой индивидуальных прав, она не может рассматривать основные права на жилье, еду, нетоксичную окружающую среду, невыплаченные долги и медицинское обслуживание, которые должны быть частью любой борьбы за социальную и экономическую справедливость. Когда страны и регионы принуждают принять такую версию прав, при которой их основные потребности остаются неудовлетворенными, неудивительно, что возникает скептическое отношение к этим самым правам. А когда эти права сформулированы в терминах, которые плохо транслируются