Автопортрет неизвестного - Денис Драгунский

– Ты что, в своем уме? – слабо улыбнулся он.

– Чего сидишь? – возмутилась Аня. – Друга твоего оговорили, с работы гонят, а ты сидишь, красочки разводишь? Сейчас я тебе рубашку свежую дам. Ты, главное, не стесняйся. Прямо все доложи: так, мол, и так. Товарищ Сталин разберется! – Она выбежала из комнаты.

«Не иначе, за рубашкой пошла, – с тоскливым смехом подумал Алабин. – Потрясающе хороший человек. Но при этом неимоверная, умопомрачительная дура. Оказывается, это одно и то же».

– А может, действительно? – подал голос Вася, он так и стоял в дверях. – А, папа?

– Вы что тут все, с ума посходили, в конце концов, советчики, черт бы вас драл! – закричал Алабин. – К товарищу Сталину обращаться, нет, ведь это додуматься надо!

– Но ты же писал его портрет! – сказал Вася. – Ты же с ним знаком!

– Да, я написал четыре портрета товарища Сталина, – сухо сказал Алабин. – По фотографиям. Да, однажды я имел счастье сделать рисунок с натуры. Товарищ Сталин был сосредоточен на решении громадных государственных задач, но несмотря на это он заботливо спросил меня о моей жизни, о моей семье, и я рассказал товарищу Сталину, какая у меня хорошая жена и умный сын! Думал ли я тогда… Какой позор! – Он схватил тюбик, помял его пальцами и швырнул обратно в коробку.

Вбежала Аня, держа в руках белую рубашку на плечиках:

– Вот, Петя.

– Отвяжитесь от меня! – крикнул он.

Аня прошлась по комнате, пристроила плечики с рубашкой на стоячую вешалку, где висели пиджаки, халаты и свернутые жгутом драпировки.

– Извини, конечно, Петя, но когда у нас на втором участке Гришку Попельзона исключали за связь с троцкистами, тогда Алеша сразу в райком побежал!

– Василий, – сказал Алабин, перебивая Аню. – Сходи-ка, сын, за газетой.

Вася слегка пожал плечами, но послушно вышел.

– Вот. Алеша и говорит: никакой, говорит, Гришка не троцкист, а честный трудящийся, а ежели нет, то исключайте и меня из рядов ВКП(б), я же вместе с ним в том же шалмане пиво пил и ту же брехню слушал! А ежели мы с Гришкой не доложили в органы, то уж извиняйте, товарищи дорогие, мы рабочий класс, а не эти самые!

Вася снова появился. Наверное, он просто дошел до наружной двери – там была прорезь, окантованная латунью, с надписью: «Для писем и газет».

– Нет газет! – сказал он. – Еще вечерних не приносили, а «Правда» ведь утром бывает, папа.

– Значит, сбегай в киоск! Журнал купи! «Вокруг света!» Деньги есть?

– Вас понял, – сказал Вася и вышел.

– Не могу я при нем, – сказал Алабин и помотал головой. – Вот веришь ли, при нем – не могу. Жалко мне его. Не надо ему этого слышать, видеть, знать!

– А в райкоме партии, – досказала Аня, – разобрались, между прочим!

– Ну что ж. – Алабин слегка развел руками. – Душевно рад за Гришку Попельзона. И за твоего высокопринципиального бывшего супруга.

– А товарищ Сталин, между прочим, – оскорбленно сказала Аня, – вот этот самый случай на пленуме ЦК в пример привел! Про ложную бдительность и рабочее чутье! В газетах было!

– А ты, значит, газеты читаешь и за бывшего мужа гордишься?

– А чего мне стесняться? А доклад товарища Сталина все читают! И ты в том числе.

– Да, да, – покивал Алабин. – Разумеется. Душевно рад за Алексея Ивановича. Живой пример. Принеси зеркало.

– Петя, какое зеркало?

– В кладовке, то есть, извини, в Васиной мастерской. Там за шкафом я спрятал. Зеркало на ножках.

Через полминуты Аня принесла зеркало, он поставил его рядом с мольбертом, она ушла, а он стал глядеть на свое отражение.

– Как-то слишком глубоко символично, – сказал Игнат.

– Ерунда! – Юля рукой, ладонью вперед, оттолкнула все возражения. – Думаешь, вот он предал друга, и стал в себя вглядываться, и стал писать автопортрет в духе самоанализа и раскаяния? Да нет! Во-первых, он давно задумал автопортрет. Такой вот, классичный, в духе Рембрандта. Чтоб было побольше лица, поменьше разных штучек вокруг. А во-вторых, какой же Капустин ему друг? Враг, соперник. А Марина – женщина, которая ушла. Давай без громких полудетских слов, но все же как бы предательница. Он же ей говорил четыре или пять лет назад, помнишь? Этак резко, романтически: «Не трогай нашу молодость! Ты ее продала, променяла! На профессора архитектуры!» Алабин тогда еще только восходил своей звездою, только стартовал, хотя уже получил шикарную квартиру лично от Кагановича. Но он тогда по инерции все еще чувствовал себя молодым, талантливым и нищим. Художником с чердака. Вот и бросал ей в лицо что-то резкое. Ты мол, ушла, мол, к богатому и пожилому. Так что, честно говоря, ее визит бестактен. Она же сама его бросила, а теперь пришла просить.

– Погоди, – все же возразил Игнат. – Ты же сама три дня назад говорила: «Если любил, то все равно любишь и сейчас. Это особенно вот в такие страшные моменты проявляется. Ему страшно за нее. Поэтому он хочет заступиться, спасти».

– Ну не знаю, – сказала Юля. – За три дня многое меняется. Три дня, сам подумай! Что угодно может случиться. Тем более что это я тебе вот здесь говорила три дня назад, а к Колдунову он ездил полгода назад, считая от того дня, когда Марина к нему пришла. Может быть, они встречались, может быть, между ними был какой-то тяжелый разговор. Может быть, он все же на что-то надеялся…

– Снова снискать благосклонность? – пожал плечами Игнат.

– Например.

– Зачем? Чтоб она к нему ушла от Капустина? Вообще-то, конечно, это нормальный сюжетный ход. Как спасти любимую женщину, мужа которой вот-вот сведут на нет? Очень просто. Пусть она быстренько разведется с этим врагом и выйдет за него, потому что его – он уверен – не тронут. Придворный живописец, любимец народа и все такое. Ладно, допустим. Но как же Аня? Любимый пасынок Вася? Наплевать? Не уверен. Не в характере. Ну хорошо, допустим. Но инстанции, – тут Игнат поднял палец к потолку, – могут не одобрить. Аморалка типа. И ты уже не придворный живописец, не любимец народа, а говно.

– Зачем обязательно развод и замуж?

– А что тогда? Хотел, чтоб она ему отдалась тайком от мужа? Зачем это? Им уже близко к сорока…

– Не близко к сорока, а ему тридцать семь, а ей тридцать пять, наверное, – тут же поправила она и даже стукнула кулаком по дивану.

– Ну ладно, ладно! – покивал Игнат, понимая, почему Юля так возмутилась. Кстати, а сколько ей на самом деле лет? Если в точности? Ладно, потом разберемся. – Но все равно. Одна тысяча девятьсот тридцать девятый – это не две тысячи шестнадцатый. Тогда люди старели раньше. К сорока – это уже совсем взрослый мужик и совсем не молодая тетка. Ей противно, потому что ее как будто вынуждают ему дать. Он вынуждает, обстоятельства вынуждают, какая разница. Вынужденный секс – самый противный.