Мэнсфилд-Парк - Джейн Остин

— Возможно ли не сделать все на свете, чтоб Фанни Прайс была счастлива, возможно ли ее разлюбить, — таков был смысл красноречивого ответа Генри.

— Видела бы ты ее нынче утром, Мэри, — продолжал он. — С какою невыразимой прелестью и терпением она исполняла все просьбы ее тупоумной тетки, рукодельничала с нею и для нее и, склоняясь над рукодельем, очаровательно розовела, потом возвращалась на свое место, чтоб дописать что-то для этой тупой матроны, и все это с такой естественною кротостью, будто так и полагалось, чтоб она ни минуты не принадлежала самой себе, и, как всегда, была так скромно причесана, а когда писала, на лоб упадал завиток, и она то и дело, тряхнув головою, откидывала его назад, и среди всего этого успевала поговорить со мною или послушать меня, и казалось, ей нравятся мои речи. Видела бы ты ее в эти минуты, Мэри, так нипочем не могла б подумать, что ее власти над моим сердцем когда-нибудь придет конец.

— Дорогой мой Генри! — воскликнула Мэри и на миг умолкла, с улыбкою посмотрела ему в лицо. — Как же я рада видеть, что ты так влюблен! Право, я в восторге. Но что скажут миссис Рашуот и Джулия?

— Мне все равно, что бы они ни сказали, что бы ни почувствовали. Теперь они увидят, какая женщина способна меня привлечь, какая женщина способна привлечь разумного мужчину. Хотел бы я, чтоб это открытие пошло им на пользу. И теперь они увидят, что с их кузиною обращаются, как она того заслуживает, и хотел бы, чтоб они искренне устыдились, вспоминая, как сами возмутительно, высокомерно, бессердечно обращались с нею. — И, немного помолчав, он прибавил спокойнее: — Они разгневаются. Миссис Рашуот очень разгневается. Для нее это будет особенно горькая пилюля, и, подобно прочим горьким пилюлям, окажется нехороша на вкус, но уже через минуту будет проглочена и забыта. Ведь не такой я наглец, чтоб думать, будто ее чувство, хоть оно и относилось ко мне, долговечней, чем у других женщин. Да, Мэри, моя Фанни воистину почувствует разницу в поведении всякого, кто станет к ней обращаться, будет чувствовать ее ежедневно, ежечасно; и сознание, что я тому причиною, что это благодаря мне она получает то, чего достойна, послужит к полноте моего счастья. Сейчас она зависима, беспомощна, одинока, заброшена и забыта.

— Нет, Генри, не всеми, не всеми забыта, не одинока и не забыта. Ее кузен Эдмунд никогда ее не забывает.

— Эдмунд… Да, согласен, он к ней, конечно, добр. И сэр Томас на свой лад тоже, как бывает добр богатый, высокомерный, велеречивый, властный дядюшка. Разве то, что Эдмунд и сэр Томас вместе в состоянии сделать, разве то, что они делают для ее счастья, покоя, чести и достоинства, может сравниться с тем, что стану делать я?

На другое утро Генри Крофорд опять был в Мэнсфилд-парке, причем ранее того часа, когда принято являться с визитами. Леди Бертрам и Фанни он застал в малой гостиной, и, к его счастью, когда он вошел, леди Бертрам как раз собиралась удалиться. Она дошла уже почти до дверей и, не мысля, что можно потратить столько усилий понапрасну, любезно его встретила, коротко сослалась на то, что ее ждут, велела слуге доложить о госте сэру Томасу и прошествовала своей дорогою.

Безмерно довольный, что она уходит, Генри поклонился, проводил ее взглядом и, не теряя ни минуты, тотчас же оборотился к Фанни, достал из кармана какие-то письма и весьма оживленно заговорил:

— Должен признаться, я бесконечно обязан тому, кто дал мне случай увидеть вас наедине. Вы и не представляете, как мне этого хотелось. Зная ваши чувства к брату, я не вынес бы, если б вам пришлось разделить с кем-либо из домочадцев первую радость от известия, которое я принес. Он произведен. Ваш брат — лейтенант. Я бесконечно счастлив поздравить вас с производством вашего брата в офицеры. Вот письма, из которых это явствует, они только что прибыли. Вы, наверно, хотите их посмотреть.

Фанни не в силах была вымолвить ни слова, но он и не ждал от нее слов. Ему довольно было видеть ее глаза, краску в лице, видеть, как сменялись ее чувства — сомнение, смущенье и, наконец, ликованье. Он протянул ей письма, и она их взяла. Первое было от адмирала — в нескольких словах он сообщал племяннику, что дело, о котором он хлопотал, — производство молодого Прайса — закончилось успешно; и в конверт были вложены еще два письма — одно от секретаря военно-морского министра (первого лорда Адмиралтейства) другу адмирала, которого он уполномочил позаботиться об этом деле, второе — от этого друга ему самому; из этого письма следовало, что его светлость был счастлив иметь попечение о рекомендации сэра Чарлза, что сэр Чарлз был в восторге от представившегося ему случая доказать адмиралу Крофорду свое глубочайшее уважение и что присвоение мистеру Уильяму Прайсу звания второго лейтенанта на его величества шлюпе «Дрозд» наполнило радостию широкий круг весьма замечательных лиц.

Фанни дрожащей рукой держала письма, взор ее перебегал с одного на другое, и сердце переполнилось волнением, а меж тем Крофорд все говорил и говорил с непритворным пылом, спеша выразить, как близко к сердцу принимает он это событие.

— Как бы ни была велика моя собственная радость, умолчу о ней, ибо думаю лишь о вашей радости. В сравненье с вами кто вправе ликовать? Я чуть ли не упрекал себя, узнав прежде вас то, что вам должно бы стать известно ранее всех на свете. Однако ж я не потерял ни минуты. Почта нынче утром запоздала, но уж я-то потом не мешкал ни минуты. Не стану и пытаться описывать, как нетерпеливо, как страстно, как отчаянно желал я скорейшего разрешения этого дела, как был горько уязвлен, как жестоко разочарован, что оно не доведено было до конца, пока я оставался в Лондоне! Со дня на день откладывал я свой отъезд в надежде на скорое его окончание, ибо ничто, кроме такого дорогого моему сердцу предмета, не могло бы и вполовину долее задержать меня вдали от Мэнсфилда. Но хотя мой дядюшка отнесся к моему желанию со всей сердечностью, какой я от него ждал, и немедля сделал все от него зависящее, один его друг был в отсутствии, а другой чрезвычайно занят, отчего возникли сложности, разрешения которых я уже не смог долее ждать, и, зная, в каких надежных руках я все оставляю, я в понедельник уехал, в надежде, что самой ближайшей почтою получу вот эти письма. Мой дядюшка, самый лучший человек в целом свете, увидев вашего брата, как я и думал, сделал все от него зависящее. Он в восторге от вашего брата. Вчера я не позволил себе рассказать, в какой восторг он пришел, не позволил себе повторить и половины похвал адмирала в его адрес. Я отложил это до тех пор, пока не получу подтверждения, как получил нынче, что то были похвалы истинного друга. Вот теперь можно сказать, что я и сам не мог бы ждать от адмирала большего интереса, а с ним более горячего желания помочь, более высокой похвалы, чем та, что от души выразил мой дядюшка после того, как они вместе провели вечер.

— Так, выходит, все это плод ваших стараний? — воскликнула Фанни. — Боже милосердный! Как вы добры, как добры! Вы и вправду… это благодаря вашему желанию… прошу прощенья, нo я в растерянности. Неужто адмирал просил за Уильяма?.. как это было?.. я ошеломлена.

Генри был неописуемо счастлив, что может все растолковать, и принялся рассказывать, как все началось, и подробнейше объяснять, каково в этом его собственное участие. Последняя его поездка в Лондон имела единственной целью ввести брата Фанни в дом на Хилл-стрит и уговорить адмирала, чтоб он всем своим влиянием поспособствовал продвижению Уильяма по службе. Это и было его дело в Лондоне. О своем намерении он не сказал ни единой душе, не заикнулся о том даже Мэри; пока не был уверен в исходе, он не хотел ни с кем делиться своими чувствами, но таково было его дело в Лондоне; и с таким жаром он говорил о своих стараниях, столько страсти было в каждом слове, так изобиловала его речь выражениями вроде глубочайшей заинтересованности, двояких мотивов, невозможности сказать все, что ему хотелось бы, что, будь Фанни в состоянии внимать ему, она несомненно поняла бы, к чему он клонит; но сердце