Спортивный журналист - Ричард Форд

Я беру на юг, к Барнегэт-Пайнсу, но, проехав всего квартал, разворачиваюсь на сто восемьдесят градусов – Ральф называл это «крутнуть налево» – и, возвратившись к пресвитерианской церкви, оставляю машину пообок от нее, на парковочном месте с надписью «Для инвалидов».

Не выключив двигатель, я вхожу через боковую дверь церкви в тыльную ее часть. Здесь обычно стоят служки-распорядители, держащие в руках пачки особых, отпечатанных на плотных, с неровными краями, листках, программок пасхальной службы. Это местные бизнесмены в коричневых костюмах и с галстучными заколками, готовые прошептать «радвасвидеть» – так, точно знают тебя с колыбели и давно уже выбрали для тебя скамью. Усаживаться во время молитв, славословий и приобщения Святых Тайн не полагается. Только при пении гимнов, чтении извещений и, разумеется, сборе пожертвований.

Это мое любимое в церкви место – самая дальняя ее задняя дверь. Здесь обычно стояла со мной мама в тех редких случаях, когда мы заходили в церковь Билокси. Спокойно сидеть на скамье я не могу, мне вечно приходится уходить пораньше, беспокоя людей и смущаясь.

У служки, который встречает меня, прикреплена к груди табличка с именем «Ал», над которым кто-то написал красным маркером «Большой». Я не раз встречал его в хозяйственном магазине и «Кафе Спот». Крупный мужчина пятидесяти с лишним лет, носящий просторную одежду и пахнущий жидкостью для полоскания рта «Аква Велва» и табаком. Когда я приближаюсь к внутренней двери, за которой видны ряды склоненных в молитве голов, он подступает ко мне, кладет на мое плечо великанскую ладонь и шепчет: «Подожди минутку, и мы тебя усадим. Впереди полно свободных мест». Меня окатывает запах «Аква Велвы». Большой Ал носит массивный, лиловый с золотом, масонский перстень, волосистая ладонь его широка, точно стремя. Он вручает мне программку, я слышу, как воздух клокочет в его нездоровых легких. Все остальные служки молятся, истово глядя на носки своих туфель, на ярко-красный ковер, глаза у всех открыты.

– Я просто постою здесь минутку, если можно, – шепчу я. В конце концов, мы же старые знакомые. Всю жизнь в пресвитерианах ходим.

– Да сколько угодно, Джим. Хочешь, прямо тут и стой.

Большой Ал утвердительно кивает, отходит к остальным служкам и театрально склоняет голову. (В том, что он принимает меня за кого-то еще, ничего удивительного нет, ведь ничто здесь не может иметь меньшее значение, чем моя персона.)

Храм, переполненный молитвенно склоненными головами и шляпками в цветах, пронизан духом вечности и купается в церковном свете. Священник (кажется, что от него до меня полмили, не меньше) крепок, серьезен, вылитый Рэмблинг Джек, с клочковатой бородой и епископским омофором, – профессор Семинарии, и сомневаться нечего. Он выговаривает старинные несуразицы громким актерским голосом, воздев руки так, что мантия его нависает над заваленным лилиями алтарем, словно огромные черные крылья летучей мыши. «И мы примем, о Господь, день сей как великий, великий дар… Обещание, что жизнь начнется заново. Здесь, на этой земле… каждодневные деяния наши…» Предсказуемо от начала и до конца. Я слушаю, широко раскрыв глаза, как будто мне открывают новый великий секрет, обетованное откровение, которое я должен доставить в отдаленный город. И чувствую… а что, собственно, чувствую?

Хороший экуменический вопрос, в особенности для такого сведущего малого, как я. Хотя ответ на него прост и ясен, иначе меня здесь не было бы.

А чувствую я то, что хотел почувствовать, и знал, что почувствую, когда крутнул налево и понесся к церковной парковке, – сладкий, все нарастающий жреческий пыл, свободный полет над подавленностью, экстатическое, жаркое покалывание во всем теле, вплоть до пальцев ног, нечто родственное тому, что должны, наверное, испытывать сидящие на губе матросы, когда на борт их корабля поднимается президент США. Я словно вдруг очутился дома – без страха, без тревоги и даже, коли на то пошло, без какого-либо обременительного благоговения. Опасность впасть в религиозность мне здесь не грозит – не такое это место, – я могу преспокойно радоваться и за себя самого, и за ближнего моего. Редкостное чувство внутренней связи со всем, что меня сейчас окружает, овладевает мной, все остальное отступает куда-то, и остается лишь упование: здесь много такого, чего не видит глаз, хотя оно, конечно, обманно и останется со мной лишь до того, как я сяду в машину. Но лучше это, чем ничто. Или кое-что похуже, чем ничего. Пустая печаль. Сожаления. Сокрушения по поводу того язвящего душу обстоятельства, что ты остался один.

И вдруг: «Восстань, душа, раскинь крыла, красою воссияй; вспари из тлена в небеса, в обетованный край…» Голос мой силен и тверд, и баритон Большого Ала поддерживает его, вливаясь с ним вместе в хор не питающих сомнений, покаянных горожан. (Никогда не мог понять, что означают или даже подразумевают эти слова.) Гром органа сотрясает оконные стекла, вздувает кровлю, щекочет ребра, взбаламучивает желудки – Джима, служек, священника.

И тогда я ухожу.

Тонкий потаенный вздох Большого Ала, понимающего и меня, и все на свете, сжимающего перед собой широченные ладони, словно он подает себе самому масонский знак. Время бежать «наперегонки к могиле», мне больше не нужны откровения, я получил – единственным доступным мне образом (pro tempore[49]) – все, что хотел и что смогу пустить в дело, и готов двинуться, расправив все мои знамена, навстречу мрачной бренности.

Под солнцезащитным козырьком моей машины хранится напечатанная к двухсотлетию карта «Джонни Горизонта»[50]– «Давайте очистим Америку», – а к приборной доске прилеплен скотчем листок, на котором Викки описала «короткий путь» к Барнегэт-Пайнсу. По 206А до 530Е, потом по 7 °C и (немного проехав на север) к ненумерованному проселку, обозначенному словами «Очень дурная дорога», который, предположительно, мигом доставит меня куда следует.

Указания Викки ведут меня по обыкновенным, но приятным ландшафтам Нью-Джерси – тем местам штата, что напоминают другие, в которых ты побывал в течение жизни, просто здесь они собраны вместе, как кусочки пазла. Самое время откинуть верх машины и впустить в нее ветер.

Конечно, большая часть мест, по которым я проезжаю, выглядит в точности так же, как все остальное в штате, а ломаные линии их границ сбивают с толку, затрудняя ориентацию по сторонам света. Едешь на юго-восток, но почему-то думаешь, что забрал к юго-западу, заблудился, и тебе начинает казаться, что ты вообще катишь невесть куда. Здесь обильно представлена экологически чистая промышленность. Арматурные заводы. Завод, производящий линолеум. Гаражи сдаваемых напрокат грузовиков. Песчаные и гравиевые карьеры стекольных фабрик. Питомник эрделей. «Квакерский дом для заблудших друзей». Торговый центр с морскими мотивами в оформлении. Несколько плакатов, которые объявляют просто: «ЗДЕСЬ!» Небо вдруг становится высоким, бледным, и тебе кажется, что ты во Флориде, а милю спустя – в дельте Миссисипи, в цивилизованной жизни на плоской, рассеченной высоковольтными линиями равнине, на земле, прорезанной вегетативными нервными путями, в которых негры удят рыбу с низких мостов, а на далеком горизонте, у самой реки Делавэр, очертания Маунт-Холли. За ними – Мэн.