Обращение в слух - Антон Понизовский

«Уезжайте скорее, — подумал Федя в ответ. — Уезжайте, а я останусь один, как раньше».

— Ну тогда скажу я… — плавно начала Анна. — Моё первое наблюдение. Жечка ушла от мужа, живёт с другим человеком — напротив. Небось бельё вывешивает на балкон… И забегает первого мучика навестить. Котлет накрутить, по старой памяти…

Ах, какая же всё-таки эта страна… негигиеничная. Вроде большая — а все друг у друга на голове… Может, холодно? Жмутся друг к другу?..

Второе. Живут мучик с жечкой. Имеют сына. Мать умерла, мучику ребёнка не отдают. Говорят: «Ты никто».

Я себе представляю подобную сцену в Армении!

Одна… знакомая после армянского землетрясения — в восемьдесят восьмом году… вы не можете помнить: Лёля ещё не родилась — а ты, Федечка?..

— Я родился. Недавно. То есть, незадолго…

— Знакомая ездила туда в Армению специально удочерить ребёнка. Землетрясение в Спитаке, тридцать тысяч погибших. Много детей без родителей… тысячи детей. Она ещё думала себе выбрать посимпатичнее. Девочку. Приходит — а ей объясняют (надо признать, довольно вежливо), что «мы вообще-то армяне. Мы своих детей — чужим людям — не отдаём».

Есть легенда, как будто в Армении нет ни одного детского дома. Неправда, есть. Не то семь, не то восемь. Во всей Армении. Там живёт одна тысяча человек. В основном с психическими заболеваниями. В России — двести тысяч в детских домах, плюс полмиллиона — на улице. Попробовали бы в Армении не отдать сына. Малчика! И сказать мучику: «Ты никто». Он бы им показал, кто «никто», а кто «кто»…

Здесь Анна немного споткнулась и подняла глаза, как будто прислушиваясь к неясным звукам, доносившимся сверху. Наверное, Дмитрий Всеволодович громко разговаривал по телефону.

«„Жеки“… „Мучики“… „Россия, русский народ“… В конце концов, какое всё это имеет ко мне отношение? — думал Федя. — А может, задача в принципе невыполнима, и нет никакого смысла? И нечего обсуждать… Просто рассказывают люди о том, о сём… Надо их расшифровывать и не мучиться… Их так много, и каждый о чём-то своём… Нет „народа“: есть просто разные люди. Вот этот, например…» — подумал Федя про самого последнего рассказчика. Это был молодой человек с тихим-тихим, исчезающе тихим голосом, как будто ватным. «Вот этот, ватный: что у него там было? Заяц пробежал… Непейпиво… Девушка заболела и умерла… У всех кто-то заболел, у всех кто-то умер. Заболел — умер. Заболел — умер. Болел и умер. Зачем это нужно? Что это значит?..»

Федя был бессилен даже пошевелить ногой. На мгновение ему показалось, что не только нога, но и весь он — и обе сидящие за столом: девушка, женщина — и вся сумрачная большая комната — всё онемело.

— Помнишь, Федечка, — после непродолжительного молчания сказала Анна, — мы говорили про «оторваться»?

Жечка живёт на земле, привязанная к земле. Корячится, а деваться ей некуда.

А что мучики? Что они вспоминают в первую очередь? Они вспоминают «экстравагантный прыжок». В разных видах. Прыгнуть в зал — как тот стриптизёр из Пердянска. Прыгнуть на лошади — буквально в памяти запечатлена эта точка отрыва. Их тянет прыгнуть, взлететь. От земли от родной. На мотоцикле как-нибудь газануть… хоть напиться. «Уйти в отрыв». Главная жизненная стратегия. И этот — что вспоминает? Пять тысяч метров. Лучший момент в жизни мучика. Чем дальше от родной почвы, тем лучше…

— А заяц? — внезапно спросила Лёля.

— Какой заяц? — уставилась на неё Анна. — При чём тут заяц?

— Вот и я говорю: заяц тут ни при чём.

— Я вас не понимаю, — поморщилась Анна, а Фёдор испытал «дежа вю»: ему показалось, что этот разговор, слово в слово, он уже слышал раньше.

— Ненавижу теории, — сказала Лёля. — Ему понравилось на пяти тысячах, что он солнце увидел. Он сказал, было красиво. И заяц ему понравился…

— Тоже красивый? — спросила Анна язвительно.

— Нет. Просто раннее утро — особенно летнее — голова пустая-пустая, и всё — как есть…

— Без теорий, — покивала Анна.

— Ага. — Лёля будто не обратила внимания на сарказм. — А всё просто: вот я — и вот заяц. И всё целиком… Нет, не знаю, как объяснить.

Фёдор услышал басовый звук летящего самолёта… не столько услышал, сколько почувствовал, как этот низкий звук надавил на оконные стёкла.

И в тот же момент почувствовал, что в омертвевшую ногу разом вонзилась тысяча мелких иголочек — больно, даже едва выносимо…

— Ну ладно, голуби. — Анна встала, выпрямила спину, развела плечи. — Вот так отрываешься, отрываешься… а как бы ни отрывался — всё равно приходится возвращаться. На то же самое место… с которого отрывался…

Погрозила Фёдору наманикюренным ногтем, пропела:

— А про фотографию — жду-у!

И, держа спину очень прямо, не спеша начала подниматься по толстым позванивающим ступенькам.

Что! В лесу живём, все нас бросили. Даже контора уже в Москву переехала. А кому мы нужны-то? Нас шесть домов всего.

Скоро ещё, говорят, КПП уберут: это будет уже вообще, я не знаю… ходи кто хочшь, делай что хочшь… Как говорится, жили при коммунизме и не заметили.

Детских меня лишили, когда они ещё в школе учились. На триста рублей у нас заработок перевысил эту, корзину-то… и лишили.

И в девяносседьмом, когда многодетным давали участки, — не дали: «А вас никто не просил их набирать», всё. И всё!

Хотя фактически: трое приёмных детей — самыми первыми должны были дать на выселение…

Я лечилася: я хотела детей, а у меня бесплодие. Но я всё лечилася, пока в Институт матери и ребёнка положили — мне тридцать семь было — там уже атрофировали, залечили.

Но хоть у нас говорят «пустышка»… а я не пустышка! Чужих да подняла! И инвалида ребёнка я подняла.

Двоих тем более прямо с роддома.

Ленку я семимесячную взяла.

У ней мать молоденькая, семнадцать лет. Приехала в Чехов к тётке, студентка. Ей искусственные роды сделали, чтоб никто не знал ничего. Недоношенная родилась.

Очередники отказались все. Ну а я как увидела: «Всё, моё!»

В обед сбегала посмотрела — прихожу на работу и говорю: «Я с завтрашнего дня в декретном отпуске!» (смеётся)

Десять дней в роддоме с ней отлежала, она на полкило поправилась у меня, и нас выписали…

Интересно, да? А-а…

Младшую, Ларку, ту мы годовалую брали — брошенка, от родителей алкашей. Мы в палату зашли, она спала. Глаза открыла — а у неё весь этот ободок — кр-р-расный! Страшна-йя! Ручками за эти перильца раз-раз-раз, потянулась…

Ребёнку год — она не умела даже сидеть! Она рождённая на дому — ну, алкаши: за год ей ни одной прививки не сделали — что такое одежда, она не знала — и за год ребёнок ни разу не был на улице.