Обращение в слух - Антон Понизовский

Я не говорю, что я прямо такой верующий человек, но… если оно суждено, то, наверно… как говорится, всё, что случается, — к лучшему…

Кто же знает, как бы я его родила… с осложнениями с какими бы… Так что нужно суметь пережить. А потом переживёшь, и сам скажешь… даже поблагодаришь: «Слава Богу, что так получилось».

Но сейчас пока — тяжело…

Я рассказываю в палате, рассказываю — и как будто мне легче становится.

Я знаю, думают: «А, люди переживают и не такое… даже до девяти месяцев и донашивают, и рожают, и оказывается мёртвый». Да, есть, кому ещё хуже, чем мне, но… Но мне всё равно как-то, мне только бы высказаться…

Успокаивают ещё: «Ну чего, ну бывает, ну выкидыш…» Но на самом деле это не выкидыш был, а это роды были, причём тяжёлые! Мне бы десять раз лучше родить, как я первый раз родила, чем вот это…

Не то тяжело, что я столько вытерпела, пережила… И пять месяцев — это ерунда тоже: но сам этот процесс… то, что я ощутила это сердцебиение, как он пошевелился и сразу остановился… вот это… не знаю… мне кажется, никогда не забудется.

И тем более, что был мальчик. Я потом уже в истории прочитала: триста пятьдесят грамм, шестнадцать сантиметров. То есть для такого срока достаточно крупный ребёнок был. Мне даже иногда кажется, что он ещё в животе. Я боюсь на живот лечь, потом вспоминаю: ведь уже можно… То есть, видимо, у меня ещё шок…

И ещё — мутно помню — когда медсёстры меня в реанимацию привезли, я пела песню как будто. Не песню, а вот колыбельню. Вот как обычно, когда я ребёнка, девочку свою, укладываю: «А-а, а-а», — не то что песню, а именно вот такую пою колыбельню… И медсестра говорит мне: «Ну пой, пой…»

Вдруг Фёдор увидел, что Лёля как-то странно отвернулась к спинке кресла и — ему показалось — нюхает спинку кресла, сильно втягивая в себя воздух.

«Аллергическая реакция?! — грянула почему-то первая мысль. — Приступ?! Не может вдохнуть!..»

Одним прыжком Федя вскочил с кресла, бросился к Лёле: шея, щека покраснели, щека блестела — и только тут Федя сообразил, что Лёля просто плачет.

Бормоча какие-то слова, вроде «не надо», «не надо», «что ты» и т. п., Федя дотронулся до её плеча — плечо Лёлино под бесформенным балахоном оказалось совсем-совсем тонким.

Он был изумлён тем, что Лёля, до сих пор казавшаяся ему совершенно непробиваемой, плакала. От нежности он был почти готов и сам вместе с нею заплакать — и в то же время почувствовал себя сильным, хотелось её защитить…

— Немв… — невнятно пробормотала Лёля, — поедев…

— Что? — не понял Федя, — не можешь?.. что?

— Поедем взорвём всё… Не могу… больше слышать…

— Да-да… всё-всё-всё…

Он попытался мягко её отклонить от спинки кресла, в которую она утыкалась, привлечь к себе, под защиту — но, почувствовав неподатливость, не решился настаивать, а обнял её вместе с креслом, вдыхая запах, которым пахли её волосы, — очень свежий, похожий на запах снега, или, может быть, запах талой снежной воды.

— Ну как же помочь? Им же надо как-то помочь…

— Да, всё, всё… Завтра: я обещаю, что все истории… хэппи-энд! Только хэппи-энд, да?.. ты согласна?..

— Я знала, что плохо всё… — всхлипнула Лёля. — Но что настолько…

Полный смешанного горячего чувства, в котором была и нежность, и гордость, и радость, и изумление, — Фёдор осторожно обнимал кресло и тонкое плечо, вдыхал запах горячей кожи, слёз и снежной воды.

— Завтра — только хорошее… — повторял он. — Завтра весь день — хэппи-энд!.. Целый день будет всё только хорошее… хэппи-энд…

Весь день над озером висело сонное золотистое марево.

Солнце просвечивало сквозь весеннюю дымку — совершенно весеннюю, несмотря на январь. Блестели извивы дороги на том берегу, пересверкивала озёрная рябь…

— Может быть, мы — в раю?.. — фантазировал Фёдор, глядя на светлые облака. — Мы в раю, мы сидим на красивой горе — а перед нами проходят разные души, рассказывают свою жизнь… мы внимаем… Пытаемся их познать… как Адам!

Известно тебе, что делал Адам в раю? Он возделывал сад, ел и спал — но самое непостижимое: он давал имена.

Бог приводил к Адаму животных… нет, написано так: «приводил всякую душу живую» — и каждую эту душу живую — Адам называл. Всё живое, что Бог сотворил, — то Адам называл.

Здесь, очевидно, был некий таинственный и волшебный процесс. Представь: Бог приводит к Адаму нечто маленькое и серенькое — и нечто огро-омное серое. Адам только смотрит на маленькое — и говорит: «Ты, маленькая серенькая, называешься… мышка!» Оп-ля! — и на веки вечные она мышка. И цвет у неё мышиный, мышастый, и шкурка у неё мышья, и шуршит она мышкой, и юркает мышкой, и зубками грызёт как мышка… «А ты, огромный и серый… ну-ка, поворотись…»

Лёля засмеялась.

— «…ты же типичный слон! Так, записываем: „Сло-о-он…“ Всё, свободен…»

И, видишь, он не называет слона — «мышка», и мышку не называет — «слон»: здесь выбор не акцидентальный…

— Какой?

— Не… случайный выбор, не произвольный: он каждому существу, каждой «живой душе» выбирает единственно точное имя…

А что такое вообще — «назвать»? «назвать имя»? Я думаю, это значит — почувствовать в называемом какую-то главную суть… И не только почувствовать, но и найти ей обозначение, выражение, символ… всё сразу!

Можно отчасти сравнить с тем моментом, когда родители называют ребёнка. Бывают традиционные семьи, когда называют ещё до рождения — в честь дедушки или бабушки… Но в современных семьях бывает: ребёнок родился — и остаётся какое-то время без имени. Пока был в утробе, планировали, предположим, «Виталик» — но вот выскочил на поверхность, родители смотрят: ан нет, не похож на Виталика, не Виталик…

— Не ли́чит.

— Что?

— У меня там одна говорит: «Тебе худи[41]не ли́чат»…

— Да-да: не к лицу, не подходит… Конечно.

А дальше родители смотрят: да ведь ты не Виталик, какой ты Виталик? Ты истинный Пётр!

Понимаешь, какой здесь момент? Требуется, чтобы родители были свободны от всяких взаимных обид, от амбиций, — мало ли, мама хочет назвать в честь кого-нибудь из своих предков; отец, наоборот, как в его роду принято, и принимаются перетягивать этот канат…

Нет, родители должны чистым сердцем услышать своего ребёнка… Но это сложно! Для современного человека особенно сложно: вокруг нескончаемый шум… Можно представить, как внутреннее существо новорожденного ребёнка — что-то самое главное и уникальное в его личности, самая сокровенная его сущность им посылает свой позывной — но негромко, как будто издалека: «Пётр, я Пётр, Пётр, как слышите меня, приём?.. Пётр, меня зовут Пётр, как слышите меня, приём?..» — а телевизор орёт, пиво какое-нибудь в голове шумит — водка, семейная гордость стучит в сердце, как пепел Клааса, деньги шуршат, громко-громко, гремят — никто не слышит.