Путь избавления. Школа странных детей - Шелли Джексон

На первый взгляд казалось, что вовлечение материальных объектов в речевой процесс – идея довольно эксцентричная, но стоило немного вникнуть, и я понял, что это не так. Согласно одной из гипотез некрофизики, материальные объекты нашего мира, как и эктоплазмоглифы, являются не чем иным, как искаженной формой речи. Директриса надеялась, что рано или поздно все начнут понимать этот язык, и поручила группе продвинутых учеников изучить возможность перевода повседневных предметов и ротовых объектов на английский, хотя мне призналась, что втайне полагала, будто прорыв в этой сфере не наступит, пока ротовые объекты не будут рождаться на свет, претерпев по пути гораздо меньше искажений и приблизившись на несколько ступеней к той форме – словесной, – которую мы будем способны понять. Лишь тогда, считала она, проект по успешному переводу ротовых объектов может быть осуществлен. Однако медленный и осторожный научный метод вызывал у юных переводчиков нетерпение, и они стали употреблять объекты в речи, не постигнув до конца их смысла. Их не волновало, что истинного значения объектов они не знают; они попросту наделили их новым значением. Это привело к тому, что они говорили, не понимая до конца смысл сказанного (хотя как знать, может быть, случайно или интуитивно им удавалось угадать истинное значение объекта, но при этом они считали, что придумали его). Подобно глухим, овладевшим языком жестов и отныне порой принимающим случайные жесты или даже раскидистые ветви дерева за фрагменты слов или целые фразы, обладающие случайной, но истинной красотой, так и владеющий языком мертвых мог «услышать» в незрелой болтовне учеников целые поэтические фрагменты или строки молитвы, парадоксальным образом смешивающиеся с проклятиями, просторечием и бессмыслицей.

Я обратил внимание, что некоторые ученики добавляют один и тот же префикс ко всем словам без исключения, нося с собой повсюду тот или иной объект. Они словно боялись, что им не хватит слов. Ревностно охраняя свои объекты, они никому не давали их в руки, и я заключил, что оттенок смысла, содержащийся в предмете, рано или поздно менялся и становился понятным лишь одному его обладателю (хотя условно любой человек, оказавшийся рядом с предметом, также мог употребить его в речи, причем от расстояния между предметом и говорящим зависела глубина смысловой окраски). У меня возникло ощущение, что первое лицо, использовать которое в классах и коридорах всячески возбранялось, реинкарнировало под видом внешнего объекта: кукольного носового платка, свечных щипцов, обугленного куска дерева. Видимо, значения этих аффиксов были так же разнообразны, как и ассортимент самих предметов, а может, даже менялись час от часу в зависимости от того, испытывал ли говорящий гнев, печаль или то особое состояние тоски о небытии, которое ученики называли «нулевым состоянием» или шутливо «ноликом».

Поскольку мир наш полон материальных объектов и теоретически каждый из них может являться элементом речи, справедливо было бы предположить, что тихие и редкие человеческие голоса просто потонут в оглушительном мебельном грохоте. Однако этого не происходило. Дело в том, что лишь определенные предметы могли использоваться вышеописанным способом, и хотя я часто сомневался, какие именно из них обладают способностью влиять на высказывание, ощутимо, если не радикально изменяя его смысл, ученики распознавали их мгновенно. То ли они «слышали» определенную ложку в ящике для столовых приборов или определенную ручку облысевшей щетки, воткнутую в щель между стеной и раковиной, чтобы последняя не шаталась, то ли учились понимать значения предметов из речи однокашников.

Что отличало один стертый каблук от другого? Почему один становился приставкой, а другой оставался каблуком? Я этого так и не понял. Но я вспомнил старую подушечку для иголок в форме птички, которая очень нравилась мне. В детстве я столько раз утаскивал ее из материнской шкатулки для шитья, что мать наконец сдалась и купила себе новую. А ту подушечку я повсюду носил с собой. Когда она развалилась от старости, я был безутешен. Мать предложила мне свою новую, очень похожую на старую, но я с отвращением отшвырнул самозванку, как будто вместо матери мне попытались подсунуть восковую куклу.

К чему я это рассказываю? Уже забыл… Я так живо помню эту подушечку, словно сейчас держу ее в руках – маленькую птичку с глазком-пуговкой и набивкой, торчащей из обмахрившихся прорех в выцветшей марле, чей первоначальный поразительно яркий цвет еще можно разглядеть у швов…

О да, материальные предметы способны говорить даже с обычными детьми. Возможно, мы понимаем их лучше, чем готовы себе в этом признаться.

Как и обычные языки в обычном мире язык Специальной школы затрагивали модные веяния. Скажем, одно время считалось модным прибавлять ко всем объектам окружающего мира первое и второе имя: Уиннифред Джонсон Стол; Лоуэлл Химмельмейер Совок. Когда я спросил одного из учеников, тот объяснил, что делается это сугубо из практических соображений: «стол» в данном случае своего рода фамилия или наименование семейства, а поскольку каждый стол уникален, ему требуется имя, как людям, чтобы избавить говорящего от необходимости описывать конкретный стол громоздкими конструкциями вроде «маленький столик с откидной крышкой в гостиной на втором этаже, нет, тот, что у стены по правую руку, нет, тот, что под окном, нет, с пятном на столешнице».

Другой ученик заверил меня, что эта мода родилась из веры в живую природу всех материальных объектов (с очередным поворотом колеса мы переносимся на другой уровень понимания речи; впрочем, пусть лучше кто-то другой объяснит все тонкости джойнсианской некрофизики, ибо я так и не смог постичь их в полном объеме). Поскольку предметы, по сути, живые, они заслуживают собственных имен. Однако товарищ тут же поправил его, сказав, что у предметов уже есть имена, данные им давным-давно, и используя их, мы выказываем предметам банальную учтивость. Можете себе представить, насколько повседневная речь учеников Специальной школы пестрела именами собственными и какую неразбериху это вносило («Лидия хотела ударить Хеби Лоуэллом, но тот спрятался под Уиннифред»). Спустя какое-то время я обнаружил, что и у глаголов появились имена собственные, вероятно, потому, что ходить, бежать и даже умирать можно было по-разному; но тут даже сами ученики стали путаться («Лидия Жонкилила Паттерсонить Херби Лоуэллом, но тот с-Абрахамился под Уиннифред»). В один прекрасный день несколько недель спустя было решено прекратить использование имен собственных. Впрочем, на смену прежней моде вскоре пришла новая: в сложных словах, состоящих из двух корней, первый корень произносил сам ученик, а второй интонировал призрак.

В результате возникал очень неприятный звук, напоминающий блеяние осла: высокий и звонкий юный голосок в середине слова ломался, глохнул и сменялся характерным гулким дребезжанием, доносящимся из края мертвых.

Еще более гнетущее впечатление на меня произвела другая, вероятно, выросшая из предыдущей, тенденция произносить слова с многочисленными префиксами и суффиксами по очереди: ребенок – призрак – ребенок – призрак. Смена говорящих происходила очень быстро, отчего возникало ощущение не слова, а двухцветной звуковой мозаики. Хотя за время пребывания в школе звучание голосов мертвых стало для меня привычным, даже мне была неприятна быстрая пульсация этих слов. В такие моменты мир словно вспыхивал и гаснул, вспыхивал и гаснул, и это вызывало тревогу настолько сильную, что я убегал, закрыв уши и даже не пытаясь вслушиваться в смысл сказанного. Детей, вероятно, изрядно веселил мой испуг. Иногда они даже специально проделывали этот трюк и в насмешку надо мной придумывали новые, все более неприятные слова. Если у читателя этого документа возникнет желание возразить, что подобные шалости свойственны всем детям и, следовательно, Специальная школа не представляет собой ничего уникального с лингвистической точки зрения, имейте в виду, что детей за хулиганство не наказывали, а наоборот, поощряли подобное словотворчество. Хотя директриса Джойнс ратовала за дисциплину и не терпела неповиновения со стороны живых воспитанников, для нее они были всего лишь проводниками мертвых, и стоило даже самому маленькому и неопытному ученику начать вещать их устами, как в ее глазах он становился равным своим наставникам и даже богатейшему из попечителей. Каким образом директриса отличала истинные голоса призраков от умелой подделки, я не понимал, так как среди детей было немало искусных шарлатанов. Им легко удавалось ввести меня в заблуждение, изобразив явившегося призрака. Нередко это заканчивалось тем, что в мой адрес летели самые похабные оскорбления, после чего дети заливались звонким хохотом.