Что я любил - Сири Хустведт

Марку нечего было возразить. Он сидел молча, но глаз не опускал. Я смотрел в них как завороженный, и мне вдруг показалось, что Марк слепой, а синяя радужка и блестящие черные зрачки — это стекляшки, вставленные в пустые глазницы. Второй раз за этот день моя ярость уступила место ужасу. Что же он такое, этот мальчик? — пронеслось у меня в голове. Именно так, не "кто он такой", а "что он такое". Я смотрел на него, он смотрел на меня, потом я встал, подошел к телефону и набрал номер Билла.

На следующее утро Билл принес мне чек на семь тысяч долларов, но я отказался взять деньги, потому что Билл у меня ничего не брал. Деньги мне должен был вернуть Марк, пусть даже ему понадобилось бы на это несколько лет. Я все так Биллу и объяснил, но он не слушал и пытался сунуть мне чек в руку.

— Ну, пожалуйста, Лео, пожалуйста, — повторял он.

Билл стоял напротив окна. Лицо у него было серое.

Я чувствовал крепкий запах табака и пота. Со вчерашнего дня он так и не переоделся. Когда они с Вайолет спустились ко мне, чтобы я им все рассказал, на нем были те же брюки и та же рубашка.

— Нет, Билл, у тебя я денег не возьму.

Билл заметался из угла в угол:

— Господи, Лео, ну где же я ошибся? Я ему объясняю, объясняю, но он меня не слышит.

Он все так же мерил комнату шагами.

— Мы позвонили доктору Монк, она сказала, что нужно прийти всем вместе, включая Люсиль. И с тобой, если ты, конечно, не возражаешь, она тоже хотела бы переговорить, но с глазу на глаз. С Марком мы больше миндальничать не будем. Все. Никаких прогулок, никаких отлучек, никаких телефонных звонков. Всюду только за руку. На вокзал с нами, с поезда до дома с нами, на прием к доктору Монк с нами. Кончится учебный год — заберем его к себе. Будет жить у нас, будет работать и выплачивать тебе деньги, которые украл.

Он на секунду замер.

— Он и у Вайолет тоже таскал деньги из сумочки. Она ведь никогда не знает, сколько у нее в кошельке, поэтому не сразу сообразила, а потом…

Голос его прервался.

— Лео, дружище, я как представлю себе…

Билл потряс головой и беспомощно развел руками:

— Твоя Испания…

Он прикрыл глаза.

Я встал и положил ему руки на плечи:

— Не казни себя. Ты не виноват. Виноват Марк.

Билл уронил голову на грудь.

— Почему-то все думают, если ребенок растет в любви, с ним такого не случится.

Он поднял на меня глаза:

— Но как же тогда это могло произойти?

Что я мог ему ответить?

Доктор Монк оказалась невысокой полной женщиной с седыми кудельками. Говорила она тихо, почти не жестикулируя. Наша беседа началась без обиняков.

— Я хочу вам сообщить, профессор Герцберг, все, что я уже сказала мистеру Векслеру и его супруге. Такие дети, как Марк, чрезвычайно трудно поддаются лечению. До них практически невозможно достучаться. Так что, как правило, у родителей просто опускаются руки, и дети оказываются предоставленными сами себе, а уж дальше либо как — то самостоятельно выправляются, либо попадают за решетку, либо погибают.

Такая откровенность меня ошеломила. Тюрьма, смерть… Ведь он еще почти ребенок! Я залепетал что-то о необходимости помочь мальчику.

— Я не говорю, что помочь нельзя, — сказала доктор Монк. — Будем надеяться, что личность еще не окончательно сформировалась. И потом, вы же понимаете, у Марка проблемы характерологического порядка. Это такой тип характера.

Да, конечно, подумал я, такой тип. Странное какое слово — "тип".

Я рассказывал ей про свою ярость, про поруганные чувства, про гипнотический эффект обаяния Марка. Я вспомнил про костер на крыше и пончики. За окном кабинета доктора Монк рос маленький кустик, который едва-едва начал покрываться листвой. Корявые узлы на ветках потом превратятся в пышные шапки цветов. Как же он называется? После того, как я рассказал про дружбу между Мэтом и Марком, в комнате воцарилось молчание. Я смотрел и смотрел на куст за окном, мучительно пытаясь вспомнить, что же это за растение, словно в его названии заключалось что-то важное. Потом меня осенило: гортензия!

— Знаете, мне кажется, что в самом конце Мэтью отдалился от Марка. Сейчас я вспоминаю, как они вели себя в машине, когда мы везли их в лагерь. Они не разговаривали, и вдруг где-то на середине пути Мэт громко произнес: "Хватит щипаться!" Тогда я не придал этому значения, ну мало ли, просто мальчишки задирают друг друга.

Этот случай вызвал у меня в памяти ночной укус. Когда я рассказал о нем доктору Монк, она подняла брови и прищурилась, но ничего не сказала. Я продолжал:

— Я рассказывал Марку о родственниках моего отца. У меня мало что сохранилось в памяти. Двоюродных сестер я вообще ни разу не видел. Они все погибли в Освенциме. Дядя Давид лагерь пережил. Он умер после освобождения, по дороге домой. И о смерти моего отца от удара я тоже Марку рассказывал. Он слушал очень серьезно, мне казалось, даже со слезами на глазах…

— Вы ведь об этом почти никому не рассказывали?

Я отрицательно покачал головой и снова перевел глаза на гортензию за окном. В эту минуту меня охватило чувство отстраненности от самого себя, как будто говорил не я, а кто-то другой. Мой взгляд был прикован к кустику гортензии, и почему-то все вдруг стало красно, и в душе, и за окном.

— Вы хоть раз спрашивали себя, почему рассказали об этом именно Марку?

Я повернулся к ней и помотал головой.

— А сыну вы об этом рассказывали?

Мой голос дрогнул.

— Марку я вообще рассказал больше. Когда Мэт умер, ему было всего одиннадцать лет.

— Совсем маленький, — негромко промолвила доктор Монк.

Я несколько раз кивнул и разрыдался. Я плакал перед абсолютно незнакомой, посторонней женщиной. Перед уходом я умывался в ее чистенькой уборной, где на подзеркальнике была заботливо приготовлена большая коробка бумажных салфеток, и представлял себе, сколько народу перебывало тут до меня, сколько людей утирали рядом с этим унитазом слезы и сопли. Я вышел из дома на Сентрал-парк-Вест. На противоположной стороне улицы уже вовсю зеленели деревья. Меня охватило ощущение непостижимости бытия. Разве можно осознать, что значит быть живым? И что такое разум, осознать тоже невозможно. Ничего само собой разумеющегося на свете просто не существует.

Неделю спустя Марк в присутствии Билла, Вайолет и меня подписал торжественное обязательство. Идея документа принадлежала доктору Монк. Наверное, она полагала, что, приняв условия, сформулированные на бумаге, он вынужден будет наконец понять суть этических норм, увидеть в них некую договоренность по основным законам человеческого общежития, без которых отношения между людьми немыслимы. Документ представлял собой сокращенную и персонализированную версию Десяти заповедей: