Счастливый брак - Рафаэль Иглесиас

— Это безумие, но я собираюсь еще раз принять ванну, — объявила она, намекая, что донимать ее обсуждением его работы неромантично. Но Энрике терпеть не мог принимать такие решения без нее.

— Может, я с тобой? — полушутя спросил он.

— Ты не поместишься, Пух, — засмеялась Маргарет. — Разве ты не видел, какая тут крошечная ванна! Я и то еле влезаю. — Она подошла к нему и погладила по щеке. — Бедняга! Ты слишком огромный для этого маленького мира, — поддразнила она.

Раздевшись, он надел толстый гостиничный халат и расположился в кресле. Прислушиваясь к плеску воды в ванной, он перечитывал факс. Это был маленький обломок, который течением карьеры прибило к его босым ногам. Он не жалел себя — только немного стыдился. Опубликовав первый роман в семнадцать, он получил огромное преимущество на старте, но теперь, несмотря на все утешения Портера, Маргарет, родственников и друзей, его постоянно грызло подозрение, что он заслужил свою судьбу. Он положил факс вместе с паспортом, чтобы убрать его с глаз долой до понедельника, но не потерять. Я должен максимально насладиться этими выходными, приказал он себе и пошел в ванную, чтобы долго и с удовольствием рассматривать обнаженную жену.

Ей было сорок семь. Ниже линии ключицы белая кожа была усыпана веснушками. Он любил обводить линии веснушек вокруг ее груди, по гладким плечам, спускаясь к нежным ямочкам на локтях и сливочно-гладким рукам. Даже внутренняя поверхность мягких и стройных бедер пестрела пятнышками. Энрике помнил ее удивление, когда он впервые признался в своей любви к ее веснушкам; ее они всегда смущали. Она относилась к своей внешности более придирчиво, чем большинство женщин, которых он знал, за исключением актрис. Она часто выходила из ванной, угрожая, что сделает подтяжку глаз, потому что под ними начали возникать мешки, как у ее отца. Казалось, она говорит серьезно, и Энрике приходил в ужас, боясь, что когда-нибудь она решится и, операция за операцией, превратится в одну из этих жутких женщин с оцепеневшими, застывшими лицами и телами настолько изможденными, что их головы кажутся шире плеч. Она тренировалась в спортзале почти каждый день, и ей удавалось поддерживать форму без силикона или скальпеля. Но он знал, что, несмотря на это, она недовольна своим телом. Ее тело было, конечно, уже не то, что двадцать два года назад, когда он впервые увидел ее без одежды. Грудь, которая вскормила его сыновей, стала меньше, соски потемнели и уже не торчали, вопреки законам гравитации; живот, хоть и по-прежнему плоский, стал шире и мягче, а над лобком, чуть выше границы все еще черных волос, виднелся тонкий белый шрам от кесарева сечения. Когда сегодня днем он схватил ее за ягодицы, чтобы войти глубже, они идеально легли ему в руки, но походили уже скорее на мягкие подушки, чем упругие плоды. Энрике не признался бы в этом приятелям-мужчинам, но зрелое тело Маргарет возбуждало его именно потому, что не было той же плотью, которой он жаждал, когда был молодым и глупым. На теле, которое он когда-то захотел, за эти годы отпечаталась вся история их жизни, и потому сегодня он желал ее так сильно; и, хотя он этого не знал и знать не мог, пока она была жива, Энрике хотел ее, потому что чувствовал себя в безопасности в ее объятиях.

— Ты что, смотришь на меня? — спросила Маргарет. Она сидела спиной к двери, глядя в окно, обрамленное красным бархатом.

— Ты красивая, — сказал он.

— Прекрати меня разглядывать, — отозвалась она.

— Почему? — возмутился он, ожидая, что она признается, что стыдится своего постаревшего тела, и тогда он сможет сказать ей, что она все еще прекрасна.

— Потому что мы с тобой недостаточно хорошо знакомы, — ответила она.

Маргарет не часто проявляла остроумие. В соответствии с традициями и манерами ашкеназских женщин от Польши до Квинса, она предпочитала говорить по делу, редко демонстрируя переданную сыновьям мудрость. Энрике вернулся в спальню и снова забрался в постель. От мысли, что они уже потрахались в честь юбилея, он еще больше расслаблялся. До того, как он получил проклятый факс, путешествие было просто волшебным, и он был полон решимости не допустить, чтобы его карьера вновь испортила ему все удовольствие.

Энрике услышал, как Маргарет вылезла из ванны и встала на мраморный пол. Он представил себе ее лоно, темное и влажное. Потом он задумался, почему ее шутка о том, что они мало знакомы, застряла у него в голове. Когда она появилась в короткой белой шелковой рубашке, купленной специально для их эротического отпуска, он увидел над ее правым коленом крупную веснушку, которой всегда любовался летом, когда она ходила в шортах, и тут же понял, что зацепило его в ее замечании: «Она меня знает, вот что смешно. Она знает меня вдоль и поперек, это я ее не знаю».

Они долго и глубоко поцеловались, и у него снова встал, но когда она без особого энтузиазма поинтересовалась: «Ты хочешь?», он солгал, ответив: «Нет-нет, все хорошо». Благодарно поцеловав его на ночь, Маргарет через несколько секунд уже спала. Он лежал на боку, слушая плеск воды, и думал: «Я люблю Маргарет». Эта мысль наполняла его счастьем, и он решил, что завтра, за ланчем на Торчелло, задаст запрещенный вопрос.

Он понимал, что, возвращаясь к неприятным воспоминаниям, рискует испортить их романтическое настроение, но верил, что в месте с таким музыкальным названием не может случиться ничего страшного. Торчелло. Торчелло. Ему хотелось узнать больше о той ране, которую Маргарет носила в себе и о которой они никогда не говорили, и, если у него получится, исцелить ее. Он решился: на Торчелло он об этом заговорит.

Впервые за много месяцев он спал крепко и сладко, без сновидений. В томном предрассветном пробуждении Маргарет вздохнула и без слов перекатилась к нему, продолжая медленно и ритмичное дышать, будто все еще спала. Ее рука, приятно пахнувшая ароматическим маслом, скользнула ему на грудь, маленькие прохладные пальцы прокрались вниз по животу, пока она не обхватила его член, чего не делала, просыпаясь, со времен первого года их совместной жизни. Они снова занимались любовью, так же необычно, расслабленно, сонно-неторопливо, как накануне, и он забыл о решении завести откровенный разговор.

Он не вспоминал о нем и когда они пили кофе в кафе размером не больше газетного киоска, и когда искали музей Пегги Гуггенхайм в другом перестроенном венецианском палаццо на Большом канале.

Идя в туристическом потоке вдоль полотен кубистов и футуристов, он вспомнил. Он не обращал внимания на картины. Было гораздо интереснее наблюдать за Маргарет, изучавшей произведения искусства каким-то своим непостижимым методом. Энрике зачарованно следил, как она равнодушно проходит мимо Брака, затем на долгие две минуты задерживается возле Кандинского, сощурившись, рассматривает его и, задумчиво вздохнув, идет дальше. «Тебе это понравилось?» — спросил он, и она ответила: «Да, ничего», заставив его рассмеяться. По тому, как она одевалась, как украшала их дом, по ее фотографиям и картинам Энрике знал: она обладает и взыскательным вкусом, и творческим воображением. Она много читала, гораздо больше, чем он сам, и хорошо разбиралась в литературе. Но ее не интересовало, присутствует ли в книгах оригинальность и глубина; она читала для развлечения. Но от визуального искусства она ждала не просто успокоения или удовольствия. У нее был дар, который был непонятен ей самой. Энрике не мог понять, как она с самого начала угадывала, что именно такие цвет и композиция сработают, и это для него служило доказательством ее врожденных способностей. Очень часто то, за что она бралась, казалось, было обречено на неудачу. Но в итоге она оказывалась права во всем: от выбора одежды до расположения деталей на картине. Для Энрике именно это всегда было мерилом, дающим возможность отличить искусство от ремесла: счастливый дар безупречного вкуса от сухого знания того, как правильно.