Короли побежденных - Елена Первушина

(из тайной «Книги преданий» церетов)

Давным-давно царствовал в Аврувии жестокий и кровожадный король Эрвинд Страшный. И было у него двое детей — принц Эрвинд и принцесса Мэй. Принц, хоть и не коснулся его еще свет истинной веры, был тихим и добрым и всегда помогал бедным, больным и старикам. А принцесса была такой же злой и жестокой, как ее отец, приносила вместе с ним кровавые жертвы своим богам, и король часто говорил про нее: «Вот кто будет моей настоящей наследницей!»

И вот случилось так, что она воспылала похотью к своему брату и стала склонять его к тому, чтобы он исполнил ее нечестивое желание. Отец же, любивший свою дочь как самого себя, сказал Эрвинду: «Ты должен делать все, что велит тебе сестра, потому что она — моя наследница и будет твоей королевой». Эрвинд испугался, что не удастся ему сохранить свою чистоту, и бежал из Аврувии в Империю.

Там встретился ему один добрый и святой человек и открыл ему истинную веру. Понял тогда Эрвинд, что жил в грехе и едва не погубил свою душу.

Целыми ночами стоял он на коленях в молитвах и слезах и не брал в рот ни воды, ни пищи, пока Господь, в своем бесконечном милосердии, не даровал ему прощения.

Меж тем король Эрвинд умер, так и не раскаявшись в своих грехах, и править стала королева Мэй. Тогда принц Эрвинд сказал в сердце своем: «Пойду и попытаюсь склонить сердце сестры моей к истинной вере». Когда же королева увидела его, снова возгорелась в ней грешная страсть, и сказала она ему: «Будь моим мужем, и я отдам тебе земли нашего отца». Он же ответил ей со смирением: «Не могу принять иных даров, кроме тех, что дает мне наш Создатель. Об одном прошу я вас — обратите свои сердца к истинной вере, и тогда Господь сам укажет вам царя, который будет править справедливо и милостиво».

С этими словами он ушел из города, и никто никогда его больше не видел.

Восхваляем Ты, мой Господи, за брата огня,

которым ты освещаешь ночь,

который и сам прекрасен, и приятен, и мощен, и силен.

Восхваляем Ты, мой Господи,

за сестру нашу, мать землю,

которая нас поддерживает и направляет.

Франциск Ассизский. Гимн брату солнцу

Я твердо верю в то, что людей, запятнавших себя преступлениями в этой жизни, не принимает Огонь в Сердце Мира. Я твердо верю, что буду наказан повторным рождением. И поскольку преступление мое ужасно, я верю, что буду рожден почти сразу же после смерти. И тогда я смогу узнать, не напрасно ли я убил и умер. Удалось ли Марту совершить задуманное. Я твердо верю, что удалось. Иначе слишком глупо и обидно умирать в двадцать лет.

А впервые я встретился со Смертью три года назад. В тот день я в первый раз попытался выбрать свою дорогу. А дорога сама выбрала меня. Так что, если кому-то удобней, он может считать, что в тот день на меня напала тварь из Тьмы и поселилась в моем сердце. Или что твари тут ни при чем и во всем виноват только я сам. Мне, признаться, все равно. Главное, чтоб после смерти меня наказали по всем правилам. Так что проклинайте меня хорошенько, ладно?

А началось все однажды по весне. В те первые весенние дни, когда кажется, что Смерть повернулась к миру спиной и задремала.

* * *

Я иду берегом реки по серому намокшему снегу, по весенней воде, иду и щурюсь от солнца. Весной, как всегда, полезла наверх скопившаяся за зиму грязь, навоз, полусгнившая солома, ближе к переправе попадаются какие-то лоскутья, черепки. Но все равно глазам радостно оттого, что пестро, и ногам радостно снова спотыкаться о камни и мелкие ледышки. В прозрачном ивняке на излучине распелись синицы. Река уже два дня как вскрылась, грозно шуршит, играет тяжелыми льдинами.

Дома сейчас затишье. Отец с матерью дремлют после обеда, старший братец поскакал в Тарос, навестить подружку. А я вот направился в Храм. Да, именно в Храм, и если кому охота посмеяться, то может отойти в сторону и похихикать в кулак, я нынешним утром достиг немалых успехов в ратных трудах за коровником, а потому добрый и побью небольно. Матушка моя яро привержена новому благочестию, отец ей не препятствует, хотя и вспоминает со вздохом Молельную Комнату в доме своего отца, где не бывало посторонних людей. И Храм наш, несмотря на захолустье, так и сверкает свежей краской. Синий с золотом купол виден, говорят, с самого донжона замка в Таросе, по белоснежным колоннам змеятся охряные языки пламени, над дверью Ражден Милосердный в алом плаще и иссиня-черных доспехах разит врагов.

Уже шагов за пятьдесят я различаю, что Храм негромко мурлычет себе под нос. Значит, Наставник снова уселся за чудной инструмент, привезенный, говорят, с самых островов. Отец этого не одобряет, потому что, как объяснил Наставник, музыка в инструменте получается от дуновения воздуха, а настоящим служителям Огня не пристало заниматься всяким ветродуйством. Но Наставник все равно частенько играет, и все довольны. Вроде бы даже музыка эта разгоняет грозовые тучи, недаром и имя у инструмента подходящее — Ураган. Здесь его зовут Рувенов Ураган.

Наставник прежде преподавал в Рувее, старом городе черноголовых, а потому, как бы ни звучало его настоящее имя, здесь для всех он был и останется Рувеном.

Я вхожу, бережно прикрываю дверь: боюсь хлопнуть. Внизу ни души. Курится сладким дымком алтарь Изначального Огня. Молча, улыбаясь про себя, стоит в нише мраморный Лаур Огненный, полы его одежд лижет пламя. По правую руку от него с долотом и молотом в руках застыл Эвмен Строитель, по левую вздыбил коня Ражден Меченосец. На сей раз он обнажен, лишь чресла закрыты набедренником, поверх которого какая-то благочестивая прихожанка повязала розовую кружевную ленточку. С этими статуями та же история, что и с Ураганом: люди на них сердятся, боятся, но чтят. В годы старой веры мастерам бы без сомнения поотрубали руки. Но всякий знает, что именно благодаря новому благочестию Лаура, Эвмена и Раждена цереты теперь владеют миром. Я улыбаюсь Раждену, своему тезке и покровителю, и сажусь на скамью.

Последний аккорд взлетает к сводам — и Наставник спускается вниз.

— Ну что, успел уже сладко вздремнуть?

— Напрасно вы так, — говорю я с упреком. — Я молился.

— Ладно, будем считать, что я поверил. Пошли.

Дней пять назад отпраздновали мои именины и сообща всей семьей постановили, что мне никак не меньше семнадцати лет. А значит, пора решать, чем мне занять все остальные, отпущенные судьбой годы. И видимо, решение это таково, что сообщить о нем поручили нашему Наставнику.

Мы поднимаемся в маленькую комнату, сплошь уставленную томами Хроник и Увещеваний, и едва в ноздри мне бьет запах книжной пыли, я вновь спрашиваю себя, смогли бы те, кто написал и переписал все это, с легким сердцем, как то и подобает, пожертвовать свой труд Огню? Мне почему-то кажется, что нет. А потому и я считаю себя вправе быть потверже в сегодняшнем разговоре с Рувеном.