Матильда Кшесинская и любовные драмы русских балерин - Александра Шахмагонова

Поезд всю ночь простоял на вокзале, и лишь в 11 часов утра следующего дня, 31 декабря, мы наконец двинулись в путь. До последней минуты к нам в вагон всё лезли новые и новые беженцы, умоляя их взять с собою. На всех станциях была та же картина общей паники. Вагоны брались с бою, у всех была одна мысль: бежать, бежать от большевиков. Около 3 часов дня мы добрались до станции Минеральные Воды, где, неизвестно почему, простояли до утра. С нашим поездом в шикарном салон-вагоне ехала жена Шкуро. Вагон её был ярко освещен, и можно было видеть богато убранный закусками стол».

Ну что ж, Бог шельму метит. Андрей Григорьевич Шкуро при рождении носил фамилию Шкура. Он родился в 1887 году в станице Пашковской, а закончил свой жизненный путь в 1947 году в Москве, где был казнён как пособник фашистов, группенфюрер СС. Жестокость, подлость – вот что были характерны для него. В ноябре 1917 года, найдя в первой волне комиссаров себе подобных, обратился в высшие инстанции с просьбой поменять фамилию на «Шкуранский», и, хотя прошение было удовлетворено, звали его сослуживцы вплоть до 1919 года по-прежнему – Шкура.

По его инициативе в канун 1916 года был сформирован отряд «Кубанский конный отряд особого назначения» для действий в тылу противника на Западном фронте, в Минской губернии, и в районе Южных Карпат. Отряд совершал рейды, взрывал мосты, перехватывал обозы противника, уничтожал склады, прежде всего артиллерийские. Для отряда, опять же по предложению Шкуро, было учреждено чёрное знамя с изображением волчьей головы, шапки из волчьего меха. Придумал Шкуро вместо «ура», боевой клич – волчий вой. Отряд стал называться «волчьей сотней».

Барон Врангель так оценивал действия этого отряда:

«Полковника Шкуро я знал по работе его в Лесистых Карпатах во главе “партизанского отряда”. За немногими исключениями туда шли главным образом худшие элементы офицерства, тяготившиеся почему-то службой в родных частях. Отряд полковника Шкуро во главе со своим начальником, действуя в районе XVIII корпуса, в состав которого входила и моя Уссурийская дивизия, большей частью болтался в тылу, пьянствовал и грабил, пока, наконец, по настоянию командира корпуса Крымова, не был отозван с участка корпуса».

Кстати, на Врангеле оборвалась военная деятельность Шкуро. После нескольких военных неудач в борьбе с большевиками Шкуро был уволен из армии именно Врангелем. Ну и отправился в эмиграцию.

Александр Вертинский в книге «Дорогой длинною» писал о встрече со Шкуро:

«…Однажды в Ницце ко мне подошёл во время работы невысокого роста человек, одетый в турецкий костюм и чалму (снималась картина “Тысяча и одна ночь”).

– Узнаете меня? – спросил он.

Если бы это был даже мой родной брат, то, конечно, в таком наряде я бы все равно его не узнал.

– Нет, простите.

– Я Шкуро. Генерал Шкуро. Помните? …

Экзотический грим восточного вельможи скрывал выражение моего лица.

– Надо уметь проигрывать тоже!.. – точно оправдываясь, протянул он, глядя куда-то в пространство.

Свисток режиссёра прервал наш разговор. Я резко повернулся и пошёл на “плато”. Белым мертвым светом вспыхнули осветительные лампы, почти невидные при свете солнца… Смуглые рабы уже несли меня на носилках.

“Из премьеров – в статисты! – подумал я. – Из грозных генералов – в бутафорские солдатики кино!.. Воистину – судьба играет человеком”».

И она ещё раз сыграла. Шкуро пошёл на службу к гитлеровцам и к 1944 году заслужил их благоволение. Гиммлер назначил Шкуро начальником Резерва казачьих войск при главном штабе войск СС и присвоил ему звание группенфюрера СС и генерал-лейтенанта войск СС с правом ношения немецкой генеральской формы и получением содержания по этому чину. Шкуро готовил казаков, предателей родины, для борьбы с партизанами в Югославии. Когда гитлеровская Германия была уже фактически разгромлена, в марте 1945 года Шкуро вновь вспомнил о своей волчьей сотне и предложил создать «Волчий отряд», видимо, что-то вроде заградотряда. Но реализовать замысел не успел. Жизнь его закончилась на виселице. Не помогла смена фамилии – он так и остался шкурой, только уже продажной. После войны он был казнён.

Ну а каков он – князь из грязи, Кшесинская сумела увидеть в трудные минуты, когда даже великая княгиня не была удостоена салон-вагона, в котором в новогоднюю ночь ломились от явств столы, причём супруга Шкуро даже не удосужилась задёрнуть занавески, чтобы показать своё мнимое превосходство над попутчиками. Тогда это было удивительно. Теперь уже почти нет.

А ведь Лев Николаевич Толстой прямо говорил:

«Признак развратности нашего мира – это то, что люди не стыдятся богатства, а гордятся им».

Тяжёлая обстановка уравняла многих. Кшесинская рассказала, как встречали в дороге, поезде Новый, 1920 год:

«Когда наступила полночь, поместившаяся с нами в вагоне семья Шапошниковых вытащила откуда-то бутылку шампанского, и мы, грязные, немытые, сидя на деревянных скамейках, справляли встречу Нового года и старались друг друга подбодрить надеждами на лучшее будущее, хотя у всех на душе было очень тяжело. Рухнула вера в Добровольческую армию и в её бездарных вождей…

Лишь в 3 часа утра 1 января 1920 года мы двинулись дальше и только 4 января прибыли в 9 часов утра в Новороссийск после бесконечных остановок на станциях и разных других осложнений.

В Новороссийске мы прожили шесть недель в вагоне, пока наконец смогли уехать. Осложнений было масса: то нет парохода, то он слишком мал, то он идет только до Константинополя, то на нём случай сыпного тифа, то требовали неимоверно высокую плату. А мы все живём в нашем вагоне. Стало ужасно холодно, дул норд-ост, и стоило неимоверных трудов отапливать вагон. Для этого наши люди пилили старые телеграфные столбы, всюду валявшиеся около вагона. Кругом свирепствовал сыпной тиф, и опасность заразы была большая, в особенности на вокзале, куда приходили санитарные поезда, полные больных, а часто и умерших в пути. То и дело слышали, что то один, то другой из наших знакомых здесь скончался. Наконец генерал Н. М. Тихменев, который заведовал всеми железными дорогами, как-то зашёл ко мне и, увидав, в каком ужасном вагоне я живу, дал мне прекрасный салон-вагон, где мы разместились с полным комфортом. Диваны на ночь превращались в кровати, была чистая уборная, одним словом, нам казалось, что мы живём во дворце, даже было электрическое освещение. С едой было трудно, провизии в городе было мало. Лишь раз Андрею удалось получить разрешение закупить провизию в английской кантине, и он принес нам чудные бисквиты и какао, что было в то время роскошью. Мы тут повстречали много знакомых, которые, как и мы, жили в ожидании возможности ехать дальше. Все направлялись в Константинополь, где доставали себе визы и ехали дальше.

Я как-то вышла в город и встретила печальную процессию. Хоронили молодого графа Иллариона Ивановича Воронцова-Дашкова, умершего от сыпного тифа. На повозке лежал простой гроб, а за ним шла его красивая вдова, графиня Ирина, рождённая Лазарева. Убогость похорон и горе вдовы произвели на меня глубокое впечатление, которое до сих пор не изгладилось из моей памяти».