Вариации для темной струны - Ладислав Фукс

— Да, еще о школе, — сказал дядя, когда женщина поклонилась и ушла, — говоришь, что тебе там нравится как и в прошлом году, что у тебя есть товарищи, что ты с ними дружишь, доволен…

Мне вдруг показалось, что дядя хочет узнать какие-то подробности, что он не прочь, чтобы я кое-что рассказал, но в присутствии отца я не имел никакого желания о чем бы то ни было говорить. А меньше всего рассказывать о своих товарищах, и какие у меня с ними отношения, доволен ли я, —и потому на вопрос дяди я только кивнул.

— Ты как немой, — сказал отец, который наблюдал за мной холодными прищуренными глазами, а я в душе улыбнулся и сказал себе: я же лунатик. Отец отвернулся от меня и посмотрел в окно. В спокойном небе за занавесками и решеткой загудели самолеты.

Я медленно ел крем — он был из желтков, очень сладкий, нежный, желтый, как луна, а потом, жмуря глаза от солнца, я наблюдал, как дядя пьет кофе. Отец погасил сигарету, посмотрел на меня и тоже отпил глоток. Руженка перестала есть крем и тоже отпила.

— У нас тут один француз, — улыбнулся мне дядя, — любопытный экземпляр. У него борода, как у деда-мороза. Сейчас мы его увидим.

— Рабочий? — спросила Руженка, глотая крем.

— Уполномоченный, — ответил дядя. — Очень образованный и галантный господин в элегантном костюме. Он пойдет с нами осматривать завод.

— Он говорит по-чешски? — оживилась Руженка, посмотрев на свою шляпку.

— Говорит. Он здесь остался после путча.

— Наверное, остался потому, что женился, — кивнула она, но дядя покачал головой.

— Он вдовец, — улыбнулся дядя.

— Вдовец, — повторила Руженка и загадочно на меня посмотрела.

— Сколько ему лет? — спросил я. — У него есть дети?

— Может, ты не будешь болтать? — проронил отец и равнодушно поглядел на меня, Руженка, однако, навострила уши.

— Разве я не могу спросить? — сказал я, а в душе подумал: ведь я лунатик!

— Лучше бы ты спросил, как делить с остатком, — сказал отец, и в его голосе не было ни капли интереса. Он обратился к дяде и спросил его о чем-то, вероятно касающемся тех самых сирен, затемнения и противогазов. «Ах да!» — вздохнул дядя, а потом сказал, что обо всем этом заботится как раз француз.

— Уполномоченный отлично во всем этом разбирается… — сказал он как-то значительно, а потом кто-то постучал в дверь, и уполномоченный, о котором только что шла речь, вошел. Я тут же узнал его. У него была длинная борода, как у деда-мороза, элегантный серый костюм, белый платочек в кармане, а на ботинках — белые гетры.

Сначала мы осмотрели один пустой чисто выметенный зал, со следами от метлы на бетонном полу. На окнах здесь были массивные железные решетки. Над одним окном стоял на стремянке человек и что-то прибивал — это была рейка с какой-то черной свернутой бумагой. Кивком головы дядя поздоровался с ним и открыл широкие раздвижные двери — мы очутились в цехе. Посреди цеха протянулось непонятное чудовище. Оно состояло, вероятно, из тысячи труб, поршней, колес, вальков, оно крутилось, кивало, скакало, храпело, дуло, возле него стояли люди в комбинезонах, засучив рукава, и что-то поворачивали, вертели какие-то колеса, смотрели на столбики ртути, и мне показалось, что они измеряют температуру этому чудовищу. И все, как мне показалось, непрестанно спешили. Будто за их спиной стоял какой-то призрак, который их неумолимо гнал.

— Господи! — вскрикнула Руженка, у которой глаза полезли на лоб. Она схватилась за свою оранжевую шляпку. — Если человек туда попадет — от него ведь ничего не останется.

— Да, — поклонился француз, который шел рядом с ней и смотрел на ее шляпку больше, чем на чудовище. В руке он крутил перочинный нож. — Немногое от него останется.

Я подумал, что не вижу ни начала, ни конца этого чудовища и, собственно, вообще не знаю, зачем оно и что в него кладут. Охотнее всего я спросил бы об этом француза, но не хотел его отвлекать. Он шел рядом с Руженкой, смотрел, пожалуй, на ее шляпку больше, чем на чудовище, и играл ножом, иногда поглаживал на своей груди то место, где кончалась борода. Чудовище не имело конца в цехе, а исчезало в стене — на ее краю светились две красные лампочки, а под ними я увидел красную полосу и два белых блестящих рычага. Отец и дядя, которые шли впереди нас, быстро все это миновали, а я заметил, что там за низким столиком сидит маленький человек в комбинезоне, на коленях у него обрывок газеты и он что-то ест. Когда мы проходили мимо него, я увидел, что он поспешно глотает хлеб. Он повернулся к нам и вяло улыбнулся, будто нас знал, а потом его взгляд устремился на Руженкину шляпку. Француз ловко подбросил ножик, человек наклонил голову и стал глотать хлеб еще старательнее. Мы вышли из цеха вслед за отцом и дядей через раздвигающиеся двери и очутились в пустом выметенном зале со следами метлы на белом бетонном полу. На окнах были массивные железные решетки. Над одним окном стоял на стремянке человек и что-то прибивал — это была рейка с какой-то черной свернутой бумагой…

— Ну, что ты на это скажешь? — спросил дядя.

— Я подумал, где оно имеет начало и где конец,— сказал я. — А еще я не видел, что туда кладут, и вообще, что это такое…

— Этого никто не знает, — вмешался француз и поглядел на меня с улыбкой, — этого не знает даже сам господин директор. Просто оно здесь стоит и люди его обслуживают, но для чего оно и чему служит, не знает никто. Что касается начала и конца, — усмехнулся он, — эта машина бесконечна. Она как круг. Мы уже много раз пытались выяснить, где она начинается и где кончается, но так ничего и не выяснили. Этот пустой, подметенный бетонный зал, — показал он и посмотрел на железную решетку в окне, над которым человек, стоя на стремянке, прибивал рейку с черной бумагой, — этот зал, наверное, на конце, а тот первый пустой выметенный бетонный зал — в начале. А может, и наоборот: этот в начале, а тот в конце. У вас