Пасынок судьбы - Владислав Русанов

— Это — королевна. Поверь, ей многое довелось пережить. И совсем недавно она спасла мне жизнь.

— Она?! — Навья едва не подпрыгнула.

— Да. Она, — твердо отвечал Годимир.

— А я?

— Ты тоже, — кивнул рыцарь и про себя добавил: «Ну как маленькая, а утверждает, что несколько сот лет…»

— Послушай, рыцарь Годимир. — Навья холодно прищурилась и оскалила клыки. — Послушай и запомни, кто тебе больше нужен. Сюда идут горные людоеды…

— Откуда…

— Не перебивай! Мохнопятик сказал. Мы с ним общаемся мысленно.

— Помоги разбудить Яроша! — воскликнул Годимир. — Мы будем сражаться!

— Не перебивай! Против дюжины? Вы умрете!

Теперь настал черед словинца рычать. Рычать от бессилия и безысходности. Горные людоеды (они же — горные великаны) — твари еще те. Каждый на две головы выше самого высокого человека, в плечах — аршина по два, руки с легкостью выкорчевывают молодые дубы. Правда, не слишком сообразительны и не отличаются разнообразием боевых навыков. Главное, к чему стремится горный великан в схватке, — сграбастать врага огромными лапищами и раздавить в лепешку. Ну, или расплющить дубиной. Или запустить камешком размером эдак в полскалы. В общем, враг опасный и победа над ним почетна. Один на один Годимир, может быть, и попробовал бы потягаться с людоедом. А так… Против дюжины и вправду никакой надежды выжить, не то что победить. Ярош — еще помощник, куда ни шло. Навья и без оружия стоит троих вооруженных мужчин. Но Олешек и королевна только обуза. Не совладать…

— Ты расстроен, рыцарь Годимир? — ядовито осведомилась зеленокожая. Ах, да! Она же чувствует страх. Страх, растерянность, сожаление…

— Я расстроен, — согласился рыцарь. — Их слишком много, и сражаться я не смогу.

— Я могла бы тебя спрятать.

— Спрятать? Где? То есть… Я хотел сказать: ты спрячешь нас всех? — Годимир подумал немного и добавил: — Пожалуйста.

— Всех? И облезлую курицу?

— Ну, во имя Господа! Почему курицу?

— Потому что мне так хочется.

— Так ты спрячешь нас? Где?

— Тут пещера неподалеку. Если двигаться быстро… — Она мельком взглянула на солнце. — Если двигаться быстро, заполночь будем там.

— Пещера? Не в ней ли живет дракон?

— Дракон? — Навья сморщила носик, свела брови к переносице. — Это такой, с хвостом и крыльями? — И, видя замешательство Годимира, звонко рассмеялась. — Я знаю, кто такой дракон… Сам увидишь.

А пока рыцарь обдумывал ее последнюю фразу, дернула его за рынграф:

— Показывай, где твои музыкант и разбойник.

Долгий путь по гребню холма Годимир запомнил мало. Попросту некогда было глазеть по сторонам, впитывать ощущения вместе с напоенным хвойным ароматом воздухом, наслаждаться красотой близких гор. А нужно всего-то навсего: поднять ногу, перенести вперед, поставить ногу, поднять другую, перенести вперед, поставить… И так до бесконечности. А легкие горят огнем, а сердце увеличилось, похоже, втрое и бьется о ребра, стараясь освободиться, вырваться на приволье. Икры сводит судорогой, а в левом сапоге хлюпает кровь — остановиться, перевязать бы, да нельзя, некогда.

Когда они с навьей вошли в избушку, Якуня сидела, привязанная к печи, вращала глазами и ругалась такими черными, подсердечными словами, каких Годимир и в войске от наемников не слышал, и когда в обозе раненый лежал. Любой кметь, угодивший молотком вместо гвоздя по пальцу, одним-двумя крепкими словами ограничится и все, выдохся. Но благообразная старушка выдавала такое! Аделия стояла над ней со сковородником в руке и, кажется, серьезно прикидывала — стукнуть или не стукнуть?

Увидев Годимира, бабка взвыла и разразилась особо громкой тирадой. Были бы кони живы, убежали бы в лес. Уж лучше от волков смерть принять…

Но тут она разглядела навью. Поперхнулась очередным ругательством, замерла с распахнутым ртом. А потом тихонечко завыла от ужаса. Попыталась вжаться в печь, заскребла опорками по полу.

Зеленокожая огляделась, втянула ноздрями воздух… Оскалилась:

— Грубо… Как грубо…

Легко провела ладонями перед бессмысленными глазами шпильмана и Бирюка.

— Ох, сука старая… — Ярош тут же зажал кровоточащее ухо. Как и предполагал рыцарь, Якуня срезала ему серьгу, особо не задумываясь — будет ли куда мужику повесить новую. — Убью! Удавлю голыми руками…

Олешек, как полоумный, пополз по полу, схватил цистру, прижал ее к груди и лишь после этого поднял голову:

— Какой игре судьбы я обязан обществу столь прекрасной панны, одно присутствие которой наполняет мне… наполняет меня… — Он обворожительно улыбнулся навье, которая ответила ему не менее лучезарной улыбкой. Улыбкой, явившей, как обычно, острые клыки.

Шпильман судорожно сглотнул и отвел глаза. Зеленокожая умела ставить на место зарвавшихся ухажеров. Чего не отнять, того не отнять. Ма-аленький шажок в сторону музыканта, и он, сидя на заднице, вдруг попятился, словно здоровенный рак.

— Наполняет, говоришь? — зловеще прошипела навья. — Вижу я, что наполняет тебе мое общество и чем именно…

— Перестань, — Годимир шагнул вперед. — Олешек, она шутит.

— Ага! — Шпильман снова сглотнул. — Не сомневался ни мгновения…

В это время Ярош нашел обрезок уха — мочку и еще добрых полвершка хряща — поднял и взвесил на ладони. Похоже, задумался: не приставить ли обратно, вдруг прирастет? Решил, что все равно ничего не выйдет, и швырнул кусок собственной плоти в бабку.

Попал в нос.

Ухо скользнуло Якуне по губам и подбородку, оставляя красный след, и с влажным шлепком упало на пол.

Старуха жалобно взвизгнула, как будто и не она резала гостей, как будто и не собиралась убить их, как будто не лишил жизни ни в чем не повинных коней ее муженек.

— Зачем? — Рыцарь навис над хозяйкой, выдвинул меч из ножен. — Зачем ты это сделала?

— Не убивай, добрый паныч… Я не сама, заставили меня. А я не виноватая… — заныла Якуня, стараясь слиться с печью, стать плоской и незаметной.

— Зачем? Кто заставил?

— Дед заставил!

— А он что ж, такой лютый?

— Жадный он, а не лютый!

— А ты не жадная? — Ярош, поигрывая кордом, встал рядом с Годимиром.

— Я? Нет! Я не жадная! Все отдам! Вон сундук — забирайте все, добрые панычи, благородная неживая! Только не убивайте…

Олешек, уже не шарахающийся от навьи — он вообще очень быстро приспосабливался к любым невзгодам, вызывая тем самым легкую зависть рыцаря, — приподнял тяжелую крышку сундука, заглянул, обалдело затряс головой, а потом вдруг кинулся в угол, судорожно извергая из себя все, съеденное за завтраком и обедом.