Как мыслят леса. К антропологии по ту сторону человека - Эдуардо Кон

С примитивистской точки зрения «руна» в этом случае будет этнонимом, обозначением промежуточной стадии в историческом процессе трансформации, в котором один вид существ превращается в другой, чтобы потом стать чем-то еще. Однако в Авиле интерпретация была бы иной. Человек в накрахмаленной рубашке по-прежнему был бы «руна», однако это обозначение отсылало бы к чему-то другому, менее видимому – тому, что назвать гораздо труднее, нежели исконную культурную группу. Этот человек никогда не становился руна; он был руна с самого начала.

Я имею ввиду (и это, надеюсь, станет более очевидно в продолжении главы), что слово «руна» более точно определяет реляционную позицию субъекта в космической экологии самостей, где все существа видят себя личностями. «Руна» здесь – самость в контексте непрерывности формы. Все существа в некотором смысле определяют себя как «руна», потому что именно так они ощущали бы себя, говоря «я».

Если считать «руна» существительным, мы не сможем увидеть, что на самом деле это слово используется скорее как личное местоимение. Обычно мы воспринимаем местоимения как слова, замещающие существительные. Однако Пирс предлагает вывернуть это отношение наизнанку. Местоимения не заменяют существительные, а, скорее, «обозначают вещи самым непосредственным образом из возможных», указывая на них. Существительные связаны с обозначаемыми объектами не напрямую, и потому их значение в конечном счете определяется такого рода указательными отношениями. Это приводит Пирса к заключению, что «существительное служит несовершенным заменителем местоимения», а не наоборот (1998b: 15). Я полагаю, что с точки зрения жителя Авилы мужчина руна со стенной росписи представляет собой особый тип местоимения первого лица: «я» или, возможно, более точно, «мы» – во всех его возможных воплощениях.

Как существительное, «руна» – «несовершенный заменитель местоимения». В своем несовершенстве оно содержит в себе след всех тех других, в отношении которых оно стало «мы». То, чем это существительное является и чем могло бы стать, определяется посредством всех аккумулированных им предикатов (потребление соли, моногамия и так далее), хотя и не ограничивается их совокупностью.

«Я» всегда в некотором смысле невидимо. Другие – «он», «она», «оно», – наоборот, объективированы, их можно увидеть и назвать. Стоит заметить, что третье лицо – другой – соответствует категории вторичности в терминологии Пирса. Оно ощутимо, видимо и реально, потому что находится за пределами нас самих (см. Главу 1). Это частично объясняет, почему самоназвание так редко встречается в амазонских экологиях самостей. Как заметил Вивейруш де Кастру, называние в действительности предназначено для других: «этнонимы – имена для третьих лиц; они принадлежат категории “они”, а не категории “мы”» (1998: 476). Следовательно, вопрос не в том, каким этнонимом пользоваться, а в том, способен ли этноним передать точку зрения самости. Наименование объективирует, и это как раз то, что мы делаем с другими – многочисленными «оно»[182]. Руна (здесь я возвращаюсь к использованию объективирующего обозначения) – не «оно» истории. Они – «я», часть непрерывного «мы», живого, в жизни, выживающего – процветающего.

Руна как «я», как «мы» – не вещь, на которую влияет прошлое посредством причинно-следственных отношений. Руна не объект истории и не ее продукт, они не были созданы историей в причинно-следственном понимании. Однако то, кем они являются, – результат определенных тесных отношений с прошлым.

Эти отношения подразумевают еще одну форму отсутствия – отсутствующих мертвых. В этом смысле руна напоминают палочника – загадочное амазонское насекомое, которое становится все более невидимым, постепенно сливаясь с веточками, то есть благодаря всем другим существам, которыми оно не является. Те другие – несколько менее сливающиеся с ветками палочники – таким образом становятся видимыми, а значит, осязаемыми и реальными объектами (другими, «оно») для хищников. В результате возможные последующие поколения тех, кто остался невидимым, продолжат непрерывность существования, будучи незримыми, но при этом неотделимыми (в силу такого конститутивного отсутствия) от тех других, которые ими не являются.

АМО

Непрерывность Освальдо как «я», как руна, требует от него быть пумой – хищником. Он должен быть хищником, а не добычей-пекари, которым он боялся стать, когда увидел полицейского, покрытого состриженными волосами, на пороге дома своего друга. Напомню, пума часто наделяется самостоятельным бытием в обличье ягуара (это ее основной образ), хотя более верным будет сказать, что она обозначает реляционную позицию самости, «я», продолжающееся как «я» и живое благодаря объективирующим отношениям с другими самостями, создаваемыми посредством хищничества. Как и «руна», «пума» является «несовершенным заменителем местоимения». Чтобы продолжить свое существование, Освальдо является – должен быть – руна-пума, человеком-ягуаром.

В Авиле руна-пума служит синонимом зрелости самости. Многие мужчины и женщины стремятся каждый в своем роде стать пумой, чтобы после смерти, когда их человеческие останки захоронят, войти в тело ягуара и продолжить существование как самость, как «я», невидимое для них самих, но способное видеть в других добычу и при этом восприниматься другими как хищник. Природу пумы стремятся развить не только чтобы обеспечить себе будущее после смерти, но также (что, возможно, еще важнее) для того, чтобы эта пума из будущего сформировала в настоящем способность человека продолжать жизнь в качестве самости; становление пумой – форма овладения всеми возможностями мира.

И все же хищничество – непростая форма отношений, не лишенная своих забот и тревог. Через несколько месяцев после убийства свиньи Освальдо приснилась новая встреча с пекари. На этот раз у него с собой не было ружья, лишь гильза от дробовика[183]. Каким-то образом ему удалось пристрелить добычу, дунув в гильзу через маленькую дырочку у основания, будто в духовую трубку. И вдруг он, к своему ужасу, понял, что убитая таким образом «добыча» была не кабаном, а его другом из Лорето. Раненный в шею, он убежал к себе домой, но вскоре появился снова, на этот раз с оружием, и начал преследовать Освальдо. В хищничестве есть что-то неуправляемое, хаотичное и аморальное. Это вид власти, который может обернуться против тебя.

В 1920-х руна, живущие на реке Напо, рассказали исследователю и этнографу Маркизу Роберу де Ваврину о том, как много поколений назад некоторые шаманы избежали испанского господства, облачившись в шкуры ягуаров – «черные, пятнистые, желтые» – и превратившись таким образом в пум. Став хищниками и уйдя жить в чащу, они смогли спастись от испанцев, но со временем стали нападать на других руна: сначала на неудачливых охотников, забравшихся в глубь леса, а потом и на свои собственные деревни (Wavrin, 1927: 328–29).