Последняя стража - Шамай Голан

– Ну, ты… Слышал? Убирайся!

Пан Езус, вздрагивая, покачивается у Антека на груди. Интересно, что чувствует человек, когда на шее у него все время болтается пан Езус? Это как папины часы?

Папины часы, которые мама обменяла на хлеб.

Хаймек поднял вату, и рука его окрасилась в красный цвет. Он смотрел на нее, как зачарованный. А потом вдруг рассмеялся.

Антек, наклонив голову так, словно хотел его боднуть, и сжав кулаки, пошел на него. Теперь пан Езус, качавшийся на его шее, напоминал Хаймеку еврея в синагоге, читающего молитву. «Интересно, почему одни носят этот свой амулет снаружи, а другие – прямо у тела?», – подумал Хаймек, вспомнив Аню, у которой цепочка с Иисусом уходила в ложбинку между грудями.

«Спросить у Антека что-нибудь об Ане?…»

– А почему у Ани прыщи на лице? – вдруг, неожиданно для самого себя ляпнул Хаймек и в досаде прикусил свой язык. Почему он задал этот нелепый вопрос? Он, Хаим Онгейм, ученик пятого класса?

У Антека руки тоже были выпачканы красной краской. В эту минуту он разглядывает их. Услышав бестактный вопрос этого прилипчивого молокососа, Антек становится совершенно красным, но в этом случае красная краска здесь не при чем.

– Чтобы ты мог облизать их своим языком, дурак. Если дотянешься. Пошел вон!

Не только Хаймеку нравится стенгазета. Пани Ребекка тоже любит ее. В тот вечер она собрала вокруг себя своих воспитанников, и в их присутствии собственными руками сняла газету с крючка. Вглядываясь в текст своими близорукими глазам, она с удовольствием прочитала несколько заголовков. А под конец с благоговением стала рассматривать величественного красного орла. Она разглядывала его в несколько приемов: сначала просто так сквозь очки, потом сняв очки и приблизив лицо почти вплотную к рисунку, затем снова сквозь очки. Видно было, что этот символ польской государственности ей очень близок и дорог. Как уже упоминалось, ее мужем был актер еврейского театра. Может быть именно поэтому она говорила на таком красивом идише. Но так же легко говорила она и по-литовски, причем те, кто знал литовский, утверждали, что и на нем она говорит безо всякого акцента.

И все-таки всем иным языкам она предпочитала польский. Почему же? За его красоту и напевность, говорила она сама, а так же за то, что польский язык был исключительно богат шипящими звуками, как никакой другой. Вот такое объяснение – хотите верьте, хотите нет. И сейчас, снова сняв очки и едва ли не водя носом по бумаге, она начала вслух читать рассказ Юзека, то и дело останавливаясь, чтобы похвалить и текст и автора.

Похвала пани Ребекки вдвойне ценна для Юзека – ведь персонал детдома назначил пани Ребекку ответственной за пропагандистскую работу. А раз так – за ней последнее слово, какой автор будет потом отмечен премией жюри.

Юзек давно известен как один из лучших авторов стенгазеты. Ему принадлежат короткие, но яркие рассказы. Он пишет обо всем – и о том, что есть, и о том, что могло бы быть, и о том, чего быть никогда не может. В его рассказах – поля и леса, зима и лето, солнце и снег. Один раз он написал рассказ о матери с сыном, заблудившимся в лесу. От смерти спас их волк, который принес им в своей пасти добычу. А дорогу обратно помогла найти белка, перепрыгивая с ветки на ветку.

В свое время к Хаймеку и его маме в похожей ситуации никакой волк не пришел. Этот Юзек все выдумал. Но пани Ребекке его сочинения нравятся. При каждом удобном случае она хвалит Юзека:

– Большим писателем будет Юзек, – не устает повторять пани Ребекка. – Таким, как Генрих Сенкевич…

Будущий Генрих Сенкевич учится в восьмом классе. У него большие карие глаза, а шея такая короткая, что кажется, что голова посажена прямо на плечи. Не переставая, он жует черную резинку, которую он выменял на базаре за порцию хлеба. При этом он всегда готов засунуть в рот что-нибудь, что можно было бы еще пожевать.

Однажды, преодолев свой страх ученика младшего класса, Хаймек сказал ему:

– Юзек! Напиши что-нибудь о голодных детях. О таких, которым нечего есть. Об очень-очень голодных…

Юзек, словно он давно уже ожидал такого предложения, схватил Хаймека за руку и сказал ему взволнованным голосом:

– Идем. У меня есть такой рассказ. Рассказ о еде. Идем, я тебе его прочитаю. Я написал его, когда сам умирал от голода. Но пани Ребекка говорит, что он не подходит для газеты…

И он потянул Хаймека за собой в комнату для старших школьников, Сам по себе Хаймек никогда бы на это не решился, но сейчас он преодолел свой страх.

Юзек усадил Хаймека на свою кровать, вытащил из-под матраса серую тетрадку, вынул изо рта черную резину и начал:

«Жил-был мальчик. Он жил с папой и с мамой. А еще у него были сестра и брат. Каждое утро, перед тем, как папа уходил на работу, вся семья садилась и завтракала. Стол был накрыт белой скатертью, и мама подавала на тарелках белый хлеб, намазанный маслом, свежий творог, крутые яйца, а в конце завтрака все пили какао и ели пирог с яблоками. А когда подходило время обеда, они снова ели печеночный паштет с жареным луком, суп с яичной лапшой, жареных голубей, запивая компотом из персиков и заедая медовыми пряниками…»

В этом месте Хаймек не удержался и спросил Юзека, что такое «медовый пряник»? Прервав свое повествование, Юзек на мгновенье замолчал, бросил снова в рот свою жвачку и удивленно уставился на Хаймека, не знающего такой простой вещи. Потом он улыбнулся, но так ничего и не ответил, оставив Хаймека в неведении…

…Пани Ребекка решительно ткнула длинным худым пальцем в сторону Хаймека:

– Хаймек! Ты совсем не слушаешь. Тебе что, не нравится рассказ Юзека? Ах, если бы все вы умели писать так, как пишет он…

И рассказ потек дальше. В нем ребята резвились и бегали на лугу, раскрасневшись от подвижных игр. Скосив глаза на детдомовцев, сидевших вокруг, Хаймек увидел, как сверкали в полутьме глаза Натана, словно он тоже бегал там, на лугу, описанном пером Юзека. Алекс, слушая, нервничал и хрустел пальцами. Мира грызла ногти, а у Юрека нога сама по себе выбивала дробь. У всех был такой вид, словно они присутствовали на выступлении фокусника. После слов пани Ребекки некоторое время никто не шевелился.

Потом пришла очередь стихов Эллы Сироты.

– Это очень красивое стихотворение – предварила чтение стихов пани Ребекка.

И потекли плавные строки. Потекли одна за другой, складываясь в четверостишия, в которых всходило и заходило солнце, кончалась страда и завершалась уборка урожая, и усталая крестьянская семья собиралась в конце трудового дня вокруг чугуна с дымящимся картофелем…

– Просто Мария Конопницка, – без тени сомнения сказала в конце пани Ребекка. – Вот увидите – наша Элла повторит ее судьбу.

Сняв очки, растроганная пани Ребекка протерла мягким лоскутом стекла, снова надела оправу и, вернув стенгазету на крючок, подчеркнуто официальным голосом, словно стыдясь вырвавшегося чувства, сказала, обращаясь ко всем: