Карта неба - Феликс Х. Пальма

Тут он обратил внимание на письмо, торчавшее из книги. Он вытянул его за уголок, словно бы с отвращением. Пришло оно около месяца назад, может, чуть раньше, и было подписано Гиллиамом Мюрреем, самым ненавистным для него человеком на земле. Да, он испытывал к нему глубокую и непреходящую злобу, что было настоящим подвигом для Уэллса, который с самого рождения демонстрировал примеры непостоянства, когда дело касалось любого чувства, включая ненависть. Он вспомнил, как вздрогнул, обнаружив в почтовом ящике письмо от Мюррея, подобно тому, как в былые времена вздрагивал, обнаруживая его приглашения совершить путешествие в будущее. Дрожащими пальцами он вскрыл конверт, и его мозг успел вообразить сотни причин, по которым Мюррей обращался к нему, одна тревожнее другой, пока глаза пожирали содержание. Прочитав письмо, он облегченно вздохнул. И когда страх исчез, на смену ему пришел гнев. Похоже, Мюррей вернулся в Лондон, покинув свое убежище, и имел наглость просить Уэллса о помощи в воссоздании сцены вторжения марсиан, описанной в его романе. В письме он не раз признавал бедность своей фантазии, намекал на возможное вознаграждение в случае согласия и даже взывал к его сердцу, сообщая, что теперь им движут не низменные интересы, а самое благородное чувство, какое только может испытывать человек: любовь. Если он добьется того, что первого августа на Хорселлском пастбище появится цилиндр марсиан, дама, в которую он влюблен, выйдет за него замуж. Почему она поставила столь сумасбродные условия? — задумался Уэллс. Не потому ли, что подозревала: Мюррею это не под силу? Уж не бросила ли загадочная возлюбленная ему вызов с единственной целью: чтобы он проиграл? Но возникал и еще более важный вопрос: а существует ли вообще такая женщина или же все это лишь хитроумный замысел Мюррея, чтобы заручиться его помощью? Так или иначе, Уэллс решил ему отказать. Он сунул письмо меж страниц своего романа и не вспоминал о нем до сегодняшнего утра. Поставив книгу обратно на полку, Уэллс вдруг сообразил, что сегодня как раз тот день, когда истекает срок. Удалось ли? — подумал он. Удалось ли Мюррею сделать так, чтобы на Хорселлской пустоши приземлился марсианский цилиндр? Не верится. Такие вещи не под силу даже Мюррею, для которого, кажется, нет ничего невозможного.

Он отправился на кухню сварить кофе, с чего обычно начинался его день, чувствуя, как один вопрос не дает ему покоя: отказал ли он в помощи Мюррею просто потому, что тот его враг? Нет, признал он, были и другие мотивы, не менее важные, разумеется. Например, тот факт, что где-то полтора месяца назад он, Уэллс, стал другим человеком. Человеком смятенным и напуганным. Человеком, который каждый день стремился укрепить свой разум, угрожавший помрачением с тех пор, как он побывал в Палате чудес, одном из подвалов лондонского Музея естествознания, где хранилось невероятное, поистине чудеса, принадлежавшие ушедшему удивительному миру, диковинки, о существовании которых никто даже не подозревал. И вот он увидел их. Но как же можно теперь жить? Много дней Уэллс пребывал в смятении. Его охватила растерянность, подобная той, какую он испытал ребенком, когда открыл, что наша планета продолжается и за пределами британской географии, единственной, какую изучали в школе. Казалось поистине невероятным, что мир не кончался английскими берегами, за которыми его поджидали Колизей, Тадж-Махал и пирамиды. Это открытие позволило ему установить пространственные границы планеты, точно так же, как благодаря визиту на выставку в Хрустальном дворце, посвященную доисторической эпохе, где экспонировались гипсовые реконструкции мегатерия и различных динозавров, он сумел установить их возраст, временную границу прошлого, за которой жизнь уже была чистой условностью. Поэтому Уэллс всегда верил, что живет в мире, чьи пространственно-временные координаты давным-давно заботливо очерчены наукой. Но теперь он знал: эти рамки ошибочны, мир существует и по ту сторону фальшивых границ, которые горстка правителей, решавшая, что люди должны знать и чего не должны, старалась провести. Выходя из музея, Сервисс сказал: только от него, Уэллса, зависит, верить ли в то, что экспонаты Палаты чудес поистине чудесны, или же считать их подделкой. И Уэллс поверил в существование сверхъестественного, прибегнув к логике: ведь если все эти экспонаты — фальшивка, то какой смысл прятать их под замком? Благодаря этому решению теперь он ощущал, что окружен удивительными вещами, что его обступают чудеса. Теперь писатель знал, что в один прекрасный день, когда он выйдет в сад обрезать розы, его могут ожидать там крошечные феи, водящие хороводы. Было ощущение, словно из всех существующих на свете книг вдруг улетучилась фантазия и разлетелась по миру таким образом, что стало невозможно отличить действительность от вымысла.

Однако со временем Уэллс сумел побороть свою растерянность, ибо, в конце концов, от того, что ты знаешь о существовании невероятного, ничего не меняется, так как, возможно, эти самые феи водят хороводы в саду, только когда он спит. Его настоящее оставалось все тем же, его жизнь должна была по-прежнему основываться на действительности, которую можно потрогать, на банальной, неприятной, размеренной реальности. Все прочее относилось к области снов, легенд, бабушкиных сказок. Но, хотя ему и удалось избавиться от смятения, в душе остался горький осадок, неприятное ощущение, будто ты участвуешь в фарсе, двигаешься на крошечной сцене, сооруженной горсткой заправил, которые и решают, что должно находиться между занавесами. Какое право имеют эти люди так сужать мир? Мир, который и так представляет собой не более чем песчинку во Вселенной, мимолетное ощущение во времени, один миг для загадочного космического сознания, приведшего в движение космос. Однако, как сказал Сервиссу директор музея, есть границы, через которые не все готовы переступить. И он, Уэллс, заплатил за свое знание, ибо ему стало ясно: он никогда больше не напишет фантастических произведений. Можно ли писать подобное, зная, что на свете существуют такие невероятные вещи, перед которыми бледнеет воображение? Он написал роман, где действуют марсиане, только потому, что до той поры не дотрагивался до одного из них собственной рукой. Но теперь положение изменилось: он дотронулся до руки настоящего марсианина, который пересек межпланетное пространство на летающей тарелке и был похож скорее на гигантскую моль, чем на осьминога. Так какой же смысл помогать Мюррею в воссоздании нелепейшей картины марсианского нашествия, которую он описал?

Он налил себе кофе и уселся за кухонный стол, возле окна, выходящего в сад. За стеклами нежный оранжевый свет не спеша открывал глазам окружающий мир. Уэллс любовался возникшим перед ним видом со сладкой грустью, зная, что это всего лишь верхушка айсберга, скрывающего под водой основной свой объем. Он сделал глоток кофе и вздохнул. Хватит. Если он хочет сохранить рассудок, лучше забыть все то, что он видел в Палате чудес. И он попробовал сосредоточиться на сюжетных ходах реалистического романа, который собирался написать под названием «Любовь и мистер Льюисхэм».

И тут что-то ослепило его. Это был солнечный зайчик, появившийся откуда-то снаружи. Уэллс приподнялся и стал всматриваться, пытаясь определить источник отблеска, заставившего его зажмуриться, и, быть может, втайне надеясь увидеть наконец одну из фей, которых он лицезрел на фотографии в Палате чудес. Но с удивлением обнаружил, что речь идет о металлической руке, пытающейся открыть калитку. Протез принадлежал весьма худому молодому человеку, одетому в элегантную темную тройку. Наконец ему удалось это с помощью второй руки. Незваный гость ступил на посыпанную гравием дорожку и направился к входной двери. По гримасе, тронувшей его губы, Уэллс заключил, что молодой человек недоволен тем, как неуклюже действует его искусственная рука. Чего хотел от него этот странный субъект? Уэллс вскочил и бросился к двери, прежде чем зазвучит колокольчик, чтобы он не разбудил Джейн.