Дочь Роксоланы - Эмине Хелваджи

А когда она наклонилась к самураю вплотную, он увидел, что лицо у нее – его девочки.

И родинка на виске.

И слезы из глаз текут…

В коробе ворочалось и глухо рычало, но все же иначе никак: бежать через город, пусть даже изо всех сил празднующий, с огромной рысью на поводке – это уж слишком. Хорошо еще, что тот заплечный короб так и остался в греческом лазе.

Тарас, несший его сейчас на своих плечах, ни на что не обращал внимания, весь погружен в себя был. Все стояла перед глазами картина, как пряталась его Михримах за спины врагов. От него пряталась!

Он до сих пор не мог поверить в ее предательство, ему казалось, что это какой-то дурной сон, не наяву все это, вот чары развеются и все будет по-прежнему. Но что-то подсказывало (наверное, разум, не сердце), что по-прежнему уже никогда не будет, никогда уже не обнять, не приласкать его милую. Не его она. Да и никогда, пожалуй, не была его. Хотелось этого желать, хотелось так думать, вот и придумалось, да только в жизни все наоборот вышло.

Черно и сумрачно было у Тараса на душе, и такое же черное и нехорошее клокотало у самого горла, еще чуть-чуть – и захлебнется звериным криком…

А вокруг то́лпы народа, радостные лица и веселье. Раз в году такой праздник, и надо отгулять его как следует, чтобы потом было что вспомнить, о чем рассказать, а может, и зачатым в эту ночь сыном похвастаться. Правда, ближе к набережной стало полегче идти, людей тут оказалось значительно меньше и ни толчеи, ни суеты людской, ни зазывал, ни фейерверков, ни гомона, ни выкриков, ни смеха уже не было. И воздух посвежее, и запахи другие – соленые, острые.

Еще бы настроение под стать празднику, но все трое были хмуры и неразговорчивы, со стороны сразу видно – этим почему-то не до веселья, спешат куда-то, чуть ли не бегут, спотыкаясь. И понятно, что их приметили, как примечают чужих, оказавшихся вдруг рядом. Да не просто чужих, а еще и каких-то необычных, подозрительных.

Вроде двое вооруженных слуг при молодом господине, а все вместе – странная, необычная компания. Глаз на такое среди истанбульцев наметанный, тем более порт-то рядом, а дальше – море с его свободой и ширью, ищи – не найдешь, если ты беглец и если тебе есть что скрывать.

Орыся поминутно оглядывалась, все надеясь на чудо: а вдруг Доку-ага вот сейчас, прямо сейчас их нагонит и пойдет рядом как ни в чем не бывало, такой родной, такой особенный человек. Ее человек, ее Нугами-сан, она только недавно это поняла с ослепительной ясностью. Поняла, когда потеряла. И слезы застилали глаза, и тоже хотелось кричать. И от поступка сестры тоже хотелось выть раненым зверем. Почему, ну почему она такое сделала со всеми ними? Ведь из-за нее, если подумать, и погиб Доку. Лишь бы только он умер сразу. Лишь бы не мучился. Он умеет, он сможет не дасться живым…

Все же она опять оглянулась. И замерла. И вскрикнула.

Ежи, едва Орыся застыла на месте и уставилась назад, не удержав возгласа страха, сразу все понял. Как ни спешили они, как ни старались действовать быстро и незаметно хотя бы уже здесь, за пределами дворца, не получилось у них уйти от погони. Стало быть, от судьбы не уйдешь. Шестеро за ними бегут, с загодя выхваченными ятаганами, и сразу видно – именно за ними, а не по своим каким-то делам. Первый что-то кричит и показывает на них пальцем. И шагов сто всего до них, считай рядом. Не скрыться.

Рубка предстоит. Не на жизнь, а на смерть. А море вот оно, уже за спиной, уже шумит, и байда там же, ждет. Что ж, для кого-то это будет точно последний бой…

Тарас вдруг подошел, поставил короб, раскрыл. Пардино-Бей, выскочив из него, сразу бросился к хозяйке, а Тарас проговорил, наклонившись к побратиму, – тихо, чтоб не услышала Орыся:

– Я их задержу, мне уже все равно свет не мил. Хочу лишь отомстить! Понимаешь меня, друже?

Ежи посмотрел на побратима и молча обнял. Иногда слова бывают не нужны, иногда они просто лишними бывают. Тогда поступки говорят сами за себя. И этим поступкам веришь куда больше, чем словам.

– Прощай, брат мой нареченный. Видно, судьба у нас такая… Орыся, идем!

– Прощай, друже. А может, и свидимся еще. Не такие уж османы и хорошие вояки, разве что числом берут…

Это была, конечно, похвальба. Но Тарасу теперь можно. Вообще все можно ему.

Он обнажил саблю, развернулся навстречу подбегающим стражникам, принял оборонительную стойку – и вдруг сам бросился навстречу каким-то длинным, размашистым прыжком. С ходу срубив не ожидавшего такого рывка первого из шестерки, того, что кричал и указывал на них.

И зазвенело, и закричали сразу несколько глоток, и началась сеча.

Ежи с Орысей бежали вниз, к набережной, Пардино впереди, рыча и взрыкивая. Ежи, конечно, оглядывался, готовый в любой момент принять бой, если Тарас погибнет, если опять догонят. И видел, что преследователи хитрее оказались, чем полагал побратим: двое продолжали наседать на Тараса (а у того уже вся рубаха в крови), а трое рванули вслед за ними, и уже нагоняли, и уже были близко.

Тогда Ежи остановился. И ненависть к врагу, то чувство, что в бою как раз самое нужное, охватила его как нельзя вовремя, укрепила руку, завладела сердцем. Ну, подходите, сейчас посмотрим, какие из вас воины…

– Орыся, уходи! – только и успел крикнуть в сторону девушки, когда эти подбежали и, умело расступившись, с трех сторон замахнулись ятаганами.

«Эх, – как говорил пан Студзинский, наставлявший Ежи в мастерстве владения клинком, – венгерец бьет наотмашь, московит – сверху вниз, турчин – к себе, а мы, поляки, «на крыж» машем саблями своими». Славное и грозное это искусство, sztuka krzyzowa, но против двоих умелых надо махаться обоеручно, парными саблями, а сейчас в руке одна, да непривычного баланса, да и мышцы после многих месяцев тюремной неподвижности на скудном хлебове уже не те.

Против троих же и в лучшие-то дни не светила удача. Теперь ведь на неожиданность их не поймать.

Но Орыся уйти успеет. Его Орыся. А больше ничего и не надобно.

Пригнулся, отбил и ударил в ответ, достал одного, попал ему куда-то в бок острием. Но второй зацепил в ответ, левое плечо ожгло, будто плетью. Было больно, но зубы сжаты, даже не вскрикнул. Опять отбил, и опять. И снова зацепили, тот, второй, смертельно раненный, а достал все же, падая, острием в ногу. Со вторым они, не оберегаясь, ударили друг друга встречно, а на третьего Ежи не хватало никак.

Перед глазами ослепительно вспыхнуло, потом потемнело. Тут все бы и закончилось, если бы не Пардино-Бей, краповой молнией метнувшийся навстречу занесенному над головой ятагану и сваливший янычара наземь. Клинок, звякнув, откатился куда-то в сторону, его подобрала непонятно откуда взявшаяся Орыся (он же сказал ей уходить!), в левой руке у нее сверкал под лунным светом бебут. Тут вдруг жалобно заскулил Пардино, и чей-то предсмертный хрип следом. Человеческий хрип.