Марина Мнишек - Вячеслав Козляков

29 декабря (8 января) русская часть тушинского войска, от бояр до казаков, приняла присягу на том, что останется с «рыцарством», подчинявшимся гетману «князю Роману Кирыловичу», и продолжит борьбу с царем Василием Шуйским: «А хто учнет вперед называтца царом Дмитрем и нам тому не верыть» [310]. Послы к вящей славе Сигизмунда III рассказали под Смоленском о некоторых деталях переговоров и присяги: русские люди со слезами слушали посольские речи, «целовали подпись короля», «хвалили Речь Посполитую» и возносили молитвы Богу за то, «что послал им время замирения». Некоторые уже прямо «целовали крест на имя короля» [311].

Так «царица» Марина Юрьевна за два дня полностью растеряла поддержку своих подданных, легко отказавшихся от царя Дмитрия, а заодно и от тех, кто в будущем захочет называться его именем. В этой ситуации и польское войско в Тушине пришло к соглашению с королевскими послами, договорившись отпустить вместе с ними к Сигизмунду III под Смоленск своих посланников. С прежней вольницей произошли заметные метаморфозы. При выработке «кондиций» поляки обращались к королю как благодарные подданные, вспомнившие об интересах «отчизны, матки нашей». При этом, однако, не был забыт и самозванец. В первом же пункте условий, отданных на усмотрение короля, предлагалось решить судьбу «того государя, которого мы взяли под опеку», то есть «царя Дмитрия». Рыцарство просило, чтобы Сигизмунд III «изволил назначить ему какое-то княжество где-нибудь в Московском государстве». Для «царицы ее милости» просили оставить несколько замков, полученных ею от «умершего царя Дмитрия», так как это было подтверждено присягой всех бояр (составители документа уже перестали делать вид, будто в Тушине находился тот же Дмитрий). Но, конечно, все это следовало сделать лишь после того, как «промыслом Господа Бога, король его милость сядет на престол в столице той монархии» [312].

Выбор у Марины был невелик. «Царица» еще могла вернуться домой, куда ее от имени всей семьи звал находившийся в Тушине брат Станислав Мнишек. Но это означало бы крах всей ее жизни. Привыкшая за четыре года к полагавшимся ей царским почестям, Марина явно оказалась не готова к такому резкому повороту в своей судьбе. Даже при том, что Сигизмунд III благожелательно относился к «воеводенке», когда-то в Кракове искренне демонстрировавшей ему свою преданность.

13 января 1610 года Марина написала письмо отцу для отправки с королевскими комиссарами и послами тушинского «рыцарства» под Смоленск: «Я, несчастная, будучи испытуема от Господа Бога такой заботой, не могу ничего придумать для своего облегчения и ничего хорошего не могу ожидать в таком смятении». Все происходившее под Москвой стало для нее самым тяжелым испытанием: «Войско не согласно после ухода царя: одни хотят быть при царе, другие при короле. Если когда-либо мне грозила опасность, так это именно теперь, ибо никто не может указать мне безопасного места для приличного и спокойного жительства, и никто не хочет посоветовать мне что-либо для моего блага». Несколько раз в письме она взывает о совете и помощи, которые никак не может получить: «Великий гнев Божий разразился надо мной, неоткуда мне получить здравый совет и помощь, только Всевышнему Богу поручаю себя и жду Его веления, так как тяжелая скорбь моя должно быть сведет меня безвременно в могилу, что я предпочитаю злорадству всего мира над моим несчастьем. Поэтому смиренно прошу ваше благородие, милостивый отец и господин мой, похлопотать и позаботиться обо мне, нижайшей слуге вашей, чтобы я впоследствии не причинила еще большей скорби нашему роду» [313].

«Царица» все еще думает о чести «дома Мнишков». Ей отвратительна сама мысль о возможном «триумфе» недругов, смеющихся над ее несчастьем. Но она не может обратиться к отцу с прежней нежностью: «пан воевода» для нее уже не «батюшка» из писем времен отъезда Юрия Мнишка из Тушина, а «ваша милость». Это скорее плач, чем надежда на спасение. Письмо к отцу демонстрирует сложность чувств, которые переживала Марина после того, как ее покинул последний человек, выказывавший ей царское почтение и дававший ей надежду на сохранение прежней идеи, которой она уже посвятила свою жизнь (а другой жизни, если не считать самборского детства, у нее и не было).

Следующий шаг, который приходится сделать Марине Мнишек, даже вопреки ее желанию, – обратиться за защитой к королю Сигизмунду III и попытаться договориться с ним о своей дальнейшей судьбе. Примечательно, что она пишет королю два дня спустя после письма отцу, перед самой отправкой королевских послов 15 января 1610 года. Марина вместе с остальным тушинским «рыцарством» желала королю победы в его походе в Московское государство и готова была признать, что фортуна полностью отвернулась от нее. Это была полная «капитуляция» перед обстоятельствами. Все, о чем просила Марина Мнишек для себя и своей семьи, – чтобы Сигизмунд III не забыл о них и наградил своими щедротами. Она подчеркивает свое «сиротство»: «Милость вашего королевского величества, столь часто испытанная семьей моей и моей особой, сама налагала на меня обязанность обратиться в моем осиротении к защите вашего королевского величества. Но злополучное пленение мое, почти лишившее меня свободной воли, отняло у меня возможность прибегнуть к этому надежнейшему и вернейшему утешению. Теперь, когда ваше королевское величество изволили вступить в пределы Московского государства, со своей стороны я искренно желаю, чтобы добрые замыслы, удачное начало предпринятого дела шло успешно и предприятие окончилось благоприятно».

Открываясь королю, Марина пишет своеобразную «автобиографию», последовательно перечисляя все, что происходило с ней от коронации в Москве до прозябания в Тушине: «Уж если кем счастье своевольно играло, – так это мной; ибо оно возвысило меня из шляхетского сословия на высоту Московского царства, с которого столкнуло в ужасную тюрьму, а оттуда вывело на мнимую свободу, из которой повергло меня в более свободную, но и более опасную неволю. Теперь оно поставило меня в такое положение, что я при своем сане не могу жить спокойно». В этом письме, написанном в один из самых тяжких и опасных моментов своей жизни, Марина не пытается спрятаться за этикетные формулы учтивого обращения к королю, а прямо пишет о том, что чувствует и что долго не могла сказать открыто. Все время от приезда в Тушино – лишь видимость свободы, продолжение заключения; да и теперь царский титул не защищает ее. Она питает еще надежду на спасение, но видит, что все зависит только от Бога да от короля. «Приняв все это с благодарностью от Всевышнего, – смиренно продолжает Марина, – Его святому Провидению препоручаю свои дальнейшие дела. Я твердо убеждена, что Он, различными средствами делающий многое, и теперь, в этих превратностях моей судьбы, по благости своей пожелает поднять меня и спасти. А так как ваше королевское величество изволили быть причиной и споспешником первого моего счастья, то я возлагаю полную надежду на Господа Бога, что и в этой моей скорби окажете свое милосердие». Но даже в этом обращении к королю, как к последнему прибежищу, Марина не хочет выглядеть сломленной, она снова и снова провозглашает себя московской царицей и заявляет, что никогда не откажется от этого титула: «Всего лишила меня превратная фортуна, одно лишь законное право на московский престол осталось при мне, скрепленное венчанием на царство, утвержденное признанием меня наследницей и двукратной присягой всех государственных московских чинов».