Есть, господин президент! - Лев Гурский

– Изящно, – с кислой улыбкой произнес академик. – Но ничего чудесного. Самоорганизация в колониях членистоногих – это вполне в рамках современной биологической науки. Правда, я читал у кого-то из французов или бельгийцев, что тараканье сообщество выстроено по демократическим принципам. А ваши кремлевские особи, я смотрю, выбрали себе принцип властной пирамиды. Что ж, и не такое бывает. В жизни, молодой человек, вообще много забавного, успевай только уворачиваться. К нам в Академию как-то раз явился один горец – тоже весьма забавный шарлатан. На голубом глазу уверял нас, что живет больше пятисот лет, и даже рассказал пару любопытных анекдотов о Торквемаде и Лойоле.

– И что с ним стало дальше?

– Да черт его знает, – пожал плечами Ганский, – делся куда-то. Обратно в горы свои, наверное, полез. У него ведь не было ни московской регистрации, ни документов. Как, впрочем, и у многих других шарлатанов. Вы думаете, ими движет бескорыстная любовь к истине? Накось выкуси! Квартирный вопрос – вот что им покоя не дает. Они почему-то вбили себе в головы, что Академия всесильна, что мы может сделать жилплощадь им и их гениальным деткам после пары дешевых фокусов. И ведь злятся, когда мы их посылаем. Ну нет никакого врожденного пирокинеза! И ватеркинеза врожденного нет! И не умеют младенцы гнуть ложки взглядом!

– А как насчет феноменов… э-э-э… благоприобретенных? – забросил я свою главную удочку. – Скажем, к примеру, обычный человек облучился – и стал человеком-пауком. Или, допустим, кто-нибудь съел что-нибудь необыкновенное – и сразу обрел невероятные способности. Такого наукой не зафиксировано?

На лице лауреата Нобелевской премии появилось выражение скорби.

– К великой моей печали и тоске, – сообщил Ганский, – город Лос-Анджелес находится вне сейсмоопасной зоны. И шансы, что треклятый Голливуд со всеми его блокбастерами однажды провалится в тартарары, я как физик оцениваю крайне невысоко. А жаль, ой как жаль! Из-за него у нынешней молодежи такая каша в голове!

Академик выставил вперед единственную руку. Сморщенная желтоватая ладонь оказалась прямо у меня под носом.

– Вот, – сказал он, – извольте удостовериться. Я, Марат Ганский, сильно облучался несколько раз, причем однажды хватанул столько бэр, что думал – подохну. Но выжил. Выжил и сделался, заметьте, не человеком-пауком, а человеком-инвалидом – в полном соответствии с законами радиологии. Кстати, прецеденты, когда человек, съев что-то волшебное, в реальности совершает что-то волшебное, мировой науке тоже неизвестны… Хотя нет, пожалуй, вру. Один такой случай из личной практики имел место.

Академик объехал вокруг стола, взял газетный лист и, ловко действуя рукой, культей и плечом, за несколько секунд соорудил из газеты веселенькую панамку.

– В 1957 году – сообщил мне Ганский, – я, бедный аспирант ФИАНа, вместе с друзьями пошел в ресторан «Пекин». Он тогда только открылся, и я был там впервые. Я уж запамятовал, по какому поводу мы собрались. В упор не помню, где мы раздобыли деньги на ресторан. И, конечно же, из башки моей за давностью лет вылетело, какое вино мы тогда пили… А вот еду – помню самым отчетливым образом. Нам принесли такое бесподобное мясо со специями, что словами выразить невозможно. Это было нечто фантастическое, феерическое по вкусу, какой-то полет, какое-то чувство небывалого кайфа, пока жуешь его и глотаешь. Да, безусловно, умом я понимаю: сработал контраст между моим жалким аспирантским меню – макароны, консервы, хлеб – и творением профессионального повара. Но в науке, согласитесь, важны не привходящие обстоятельства, важен конкретный результат… Короче говоря, в тот же вечер я пришел из ресторана к себе в общежитие и закончил одну работку по квантовой электродинамике. Три месяца она мне не давалась, хоть тресни, а тут вдруг – вжик! – накатило, и я доделал ее за полтора часа. Между прочим, именно за ту статью я через много лет получил чертову Нобелевку…

Одним движением Ганский смял газетную панаму в бумажный ком.

– Мне восемьдесят, – сурово сказал он. – Я остался без одной ноги и одной руки. У меня вырезаны треть желудка и половина кишок. Мне давным-давно нельзя никакого мяса – ни со специями, ни без. Мне вообще нельзя ничего, кроме слабого чая и рисовой кашки. Знаете, когда я в последний раз я катался на велосипеде? Году, наверное, в семьдесят четвертом или семьдесят пятом. А нормальная эрекция у меня последний раз была, наверное, лет двадцать тому назад. И вот теперь эта дура из газеты обещает всем козерогам – а значит и мне – наилучший день для велосипедных прогулок, счастливых знакомств, бурного секса и приятного аппетита… Ух, как же я ненавижу эту лженауку!

Ни слова больше не говоря, нобелевский лауреат кинул бумажный ком мне на стол и с громким жужжанием выехал прочь из кабинета.

Дверь хлопнула. Я мысленно подвел итоги блиц-визита академика. Никаких чудес, как и следовало догадаться, мне не объяснили. Ни малейшего просвета. Никакого вам естествознания в мире духов. Похоже, с официальной наукой марьяж по моему вопросу у меня не заладился. Посмотрим, чем порадует наука неофициальная.

– Софья Андреевна, – сказал я в телефонную трубку, – гляньте, пожалуйста: кто в России сегодня числится в популярных научных неформалах? Отыщите мне любимцев публики, самых-самых.

– Сейчас найдем. – Худякова не выразила ни малейшего удивления. Она пощелкала у себя клавиатурой и подвела баланс: – Самых-самых, по рейтингам, трое. Нурмаков, Мамбетов и Бекташев.

– Славян, что ли, совсем нет? – заскучал я. – Одни азиаты?

– Есть еще Фоменко, – неуверенно предложила секретарша.

– Не надо Фоменко! – забраковал я. – Этого фрукта я уже накушался. То есть да, мы ценим его добрые намерения и высокий патриотизм, но звать его не стоит. У меня мозги пухнут. Я не хочу теорий про то, что итальянский Леонардо и русский Валентин Серов – один и тот же человек, и, стало быть, «Джоконда» и «Девочка с персиками» – одна и та же картина. Пусть он чешет в Лувр с этими идеями и сносит крыши французам… А кроме него, Софья Андреевна, у вас кто-нибудь еще остался в резерве?

– Есть бывший диакон Утяев, – доложила секретарша, – это такой альтернативный культуролог, весьма известный. Но у него сейчас обострение негативизма. Он, Иван Николаевич, почти примирился с «Гарри Поттером», но два дня назад все-таки не выдержал, заплакал и проклял его. «Интерфакс» передает, что со вчерашнего дня Утяев впал уже в отрицание «Винни-Пуха»…

Негативизм в России – штука опасная и заразительная, подумал я. Сегодня человек отрицает «Винни-Пуха», завтра – Уголовный кодекс, послезавтра – власть кесаря… Нет, милые, хренушки!

– Тех, которые со справками, в Кремль звать не нужно, – велел я, – хватит нам одной Леры Старосельской. Лучше уж тогда азиаты, все же как-никак братья по разуму. Запишите мне эту троицу на вечер, да предупредите их, чтоб не опаздывали.

После разговора с Худяковой я заглянул к себе в стол и понял, что время действия чудо-крошек вышло: мои тараканы прекратили строить вертикаль власти в отдельно взятом ящике и разбрелись кто куда. Президентский трон из скрепок опустел. Я попытался изловить среди бумаг хотя бы Никандрова, но не успел. Привычным стрекотаньем напомнил о себе внутренний телефон.