КРУК - Анна Бердичевская

– Интересно, кто дырочки в кока-коле просверлил?

– Неужели не ясно кто? Этот ее Наполеон и просверлил. Она нашла его в Неаполе, за стойкой какого-то захудалого подвальчика, где Шарлотта тихо спивалась от тоски и безделья. До этого она пожила в Париже на рю Де-Руайяль, потом пару месяцев в Ницце – уже из одного упрямства. И отправилась в Италию. В полубессознательном состоянии добралась до Неаполя, волком воя с тоски. Там в казино (как она утверждает, именно по моему методу) чуть весь миллион и не спустила. Наполеон не дал… Это, полагаю, дела любви.

За дальним столиком шло веселье. Шарлотта сидела рядом со Шкунденковым, и он слегка обнимал свою французскую роковуху. «Она здесь хозяйка, не официантка, – думал Кузьма, – и может посидеть с гостями. А Наполеон не может. Никто даже имени его не знает. Но он в порядке. Самодостаточный мужчина. И как похож на императора Франции… Только выше и красивей. Вот сюжет…». Кузьма смотрел на неаполитанца, величественно протиравшего бокалы за стойкой. «Интересно, они с Шарлоткой ругаются?.. А мы с Соней Розенблюм будем ругаться? Когда поженимся, и будем жить вместе, и родим детей… Конечно, будем. Ну, вот почему она не звонит, раз обещала! Почему?!!»

– По кочану… – вслух ответил Кузьма сам себе.

И услышал голос Василия:

– Не пора ли нам?

– Пора.

Официант принес счет. Серьезная женщина Шарлотта спиной почувствовала, что гости уходят, выскользнула из застолья, подошла проститься.

– Прощай, Шарлотта! – сказал Чанов по-русски, она улыбнулась и ответила:

– По-ка!

– Да нет, – не согласился с нею Кузьма. – Пожалуй, что – Adieu! С Богом, Мари Жарден… Вряд ли увидимся…

Шарлотта-Мари Жарден ему улыбнулась. И в этой улыбке была близость, какое-то глубокое знание всего, что было, бывает и будет. «Роковуха…» – подумал Кузьма. И еще раз подумал: «Роковуха!»

Они выехали из Церна за пять минут до полуночи. Вася проложил маршрут по карте до городка Веве на берегу Женевского озера и посмотрел на часы.

– Если не слишком заблудимся, то часам к трем-четырем будем на месте.

Сказал и затих. Но не заснул, просто вместе с Кузьмой стал наблюдать дорогу свозь ветровое стекло.

Вот так они и ехали, два наблюдателя. Изредка Блюхер разворачивал карту, водил по ней пальцем, удовлетворенно хмыкал и говорил: «Держимся главной дороги». Или: «В этот город лучше не соваться, давай в объезд».

Дорога шла вдоль берега Женевского озера, по западной его стороне, но ничего не было видно там, где должна была простираться водная гладь, только тьма. Зато по суше всюду двигались огоньки, ближние пролетали быстро, другие двигались медленно, а холодный серп безнадежно состарившейся луны в разрыве облаков стоял неподвижно, пока его не закрыла какая-то массивная тень, видимо, гора.

Так бы и ехать, не думать, не планировать, никого и ничего не ждать, только смотреть на дорогу и на огни… – чувствовали оба, совершенно совпадая со скоростью и ритмом ночного странствия. Так бы все трое суток до самого Нового года… А в конце полета – волшебство, старинный детский фонарик в темно-зеленой хвое… Все события непомерно распухшего, перезревшего, почти распавшегося года, все огни, что зажигались, двигались и гасли вокруг, все воспоминания и надежды, счастье и горе – стали вращаться по невообразимому кругу, чтоб в конце концов втянуться в воронку праздника, исчезнуть в точке полуночи 31 декабря… На следующее утро, сквозь дырку, в которую накануне скрылась вся огромная реальность, – выпорхнет крошечная светящаяся точка и, расширяясь, разворачиваясь с каждым мигом, станет превращаться в следующий Круглосуточный Клуб…

Кузьма и Василий смотрели на одну и ту же дорогу, видели одно и то же – как летят они по «горизонту событий», вворачиваясь в уже недалекий окончательный центр всего, в точку. Они уже совсем скоро совпадут с собою, с пространством и временем, с Осью вращения…

В ночи кромешной Блюхер кашлянул, прочищая гортань, чтоб сказать:

– Въезжаем в Веве.

Городок спал. Проехав его насквозь, путешественники не заметили ни души. Похожий на глазированный сырок «Шевроле» мягко перекатил через каменный мостик, под которым мелодично журчала невидимая речушка. Впереди разворачивалась площадь со старинной, торжественно подсвеченной башней. У подножия башни светилась красная телефонная будка. Кузьма подкатил к ней.

– Проверь, не написал ли Кульбер телефон отеля, – попросил он Блюхера.

Вася проверил и ответил:

– Нет, не написал.

Но из машины он все-таки вышел и направился к будке. Заглянув в нее, поманил Кузьму. На громоздком телефоне-автомате их поджидала толстая потрепанная телефонная книга. Кузьма нашел Hostellerie Bon Rivage, позвонил, объяснил сонному портье, что они из Женевы, стоят сейчас у башни и хотят снять в «Бон Риваж» два номера с видом на озеро.

– C’est possible? (Это возможно?) – спросил Кузьма.

Оказалось – очень даже возможно. Портье объяснил, как доехать – всего триста метров.

Через десять минут в номере 311 пустующего пансионата «Бон Риваж» Василий Блюхер валялся в заполненной до краев пенистой горячей водой просторной ванне. А Кузьма стоял на балконе номера 309. Под ним едва проступал жемчужно подсвеченный сад. Дальше простиралась ночь, которая и была – Женевское озеро.

Еще через четверть часа и Блюхер, и Чанов блаженно и без сновидений спали на прекрасных простынях в просторных и мягких кроватях.

Чанов проснулся, когда косой луч солнца, бивший сквозь открытую на балкон дверь, достиг его подушки. Кузьма осторожно посмотрел сквозь ресницы. Бело-голубой просторный куб комнаты был наполнен свежим воздухом. Кузьма лежал под легким и теплым одеялом и пытался понять – где он? Понял. Решительно откинул одеяло и по солнечному лучу, шлепая по светлому деревянному полу босыми ногами, прошел к балкону.

Перед ним – километра на три или больше – простиралась подернутая туманом безмятежная водная гладь. И сразу за этой свежей озерной гладью, как бы прямо из воды и тумана, сверкая снежными вершинами, вырастала огромная гряда сизых гор.

Альпы! Вот что скрывала вчерашняя тьма…

А внизу прямо под ногами Кузьмы сверкал брызгами то ли ночного дождя, то ли утренней росы небольшой сад: на фоне яркого газона и вечнозеленых кустов стояло несколько голых деревьев без единого листочка, на ветвях которых сияли круглые, теплые, красные плоды. Вокруг сада, огораживая его, отбрасывали плотную тень на газон шпалеры из туи, несколько проходов-арок были выстрижены в шпалерах, и вели они на узкую набережную и причал, за которым покачивали мачтами яхты.

Кузьма немедленно натянул свитер, джинсы, ботинки, выскочил из номера и помчался по лестнице вниз. В вестибюле портье окликнул: «Monsieur, bon matin!» – и что-то про завтрак. Кузьма только рукой ему помахал, выскочил через стеклянную дверь в сад и пошел по пружинящему мокрому газону. Остановился у качелей, деревенских, некрашеных… Хмелевских, из детства. «Это подарок – чувствовал Кузьма. – Это знак. Вот сюда Соня точно приедет. Совершенно точно». Он качнул доску качелей и услышал, как что-то плюхнулось в траву. В десяти сантиметрах от его влажного ботинка лежал сорвавшийся с ветки спелый плод хурмы. Кузьма его поднял и рассмотрел. В лучах солнца плод сам был как солнце – совершеннейшая, испускающая алый свет тяжелая капля, не разбившаяся от удара о газон, только чуть сплющившаяся. «Съешь меня!» – говорила хурма Кузьме. Так маленький пирожок говорил английской девочке Алисе, подружке Льюиса Кэрролла. Как и Алиса, Кузьма сомневался…