Утопия XIX века. Проекты рая - Эдвард Беллами

Вечером, когда мы с Юдифью сидели в концертном зале, слушая некоторые заинтересовавшие меня номера из программы этого дня, я воспользовался одним антрактом и сказал:

– У меня есть к вам одни вопрос, но боюсь, что он покажется вам несколько нескромным.

– Я вполне уверена, что это не так, – возразила она ободрительно.

– Я нахожусь в наложении человека, подслушавшего часть разговора, который предназначался не для него, хотя, по-видимому, о нем, – продолжал я, – и имеющего смелость просить говорившего досказать ему остальное.

– Человека, подслушавшего? – спросила она с видом смущения.

– Да, – сказал я, – но имеющего за себя оправдание, с чем, надеюсь, вы согласитесь.

– Это очень загадочно, – возразила она.

– Да, – отвечал я, – настолько загадочно, что я не раз сомневался, действительно ли я слышал то, о чем хочу вас спросить, или мне это только показалось. Я прошу вас объяснить мне. Дело вот в чем: когда я просыпался от моего 100-летнего сна, первым сознательным моим впечатлением было впечатление разговаривавших около меня людских голосов, которые впоследствии я признал за голоса вашего отца, вашей матери и ваш собственный. Прежде всего мне помнится голос вашего отца, который произнес: «Он сейчас откроет глаза. Лучше, чтобы он сперва увидел только одного кого-нибудь». Затем, если только мне это не почудилось во сне, вы сказали: «Так обещай же мне, что ты ему не скажешь». Отец ваш как будто колебался обещать вам это, но вы настаивали и после вмешательства вашей матери он дал наконец это обещание, а когда я открыл глаза, я увидел только его одного.

Я вполне серьезно говорил о своей неуверенности в том, что разговор, который я подслушал, как мне казалось, не был сном, – до такой степени страшным представлялось мне, что эти люди могут что-нибудь знать обо мне, современнике их предков, чего я не знал сам. Но, заметив впечатление, произведенное моими словами на Юдифь, я понял, что это был не сон, а какая-то новая тайна, еще более замысловатая, чем все, пережитые мною до сих пор; я понял это по тому, что лишь только выяснилась цель моего вопроса, она проявила признаки самой сильной тревоги. Глаза ее, всегда отличавшиеся таким открытым, прямым выражением, тревожно опустились при моем взгляде, тогда как все лицо ее покрылось ярким румянцем.

– Простите меня, – произнес я, как только прошло мое смущение, вызванное неожиданным эффектом моих слов. – Так, значит, мне это не пригрезилось во сне. Тут есть какая-то тайна, относящаяся ко мне, но скрываемая от меня. В самом деле, разве не кажется несколько жестоким, что человек в моем положении не может получить всех сведений о самом себе?

– Это вас не касается, т. е. не имеет к вам прямого отношения. Это не о вас, – едва слышно возразила она.

– Но некоторым образом это все-таки касается меня, – настаивал я. – Это должно быть нечто такое, что было бы и мне интересно.

– Я даже и этого не думаю, – возразила она, украдкой взглянув на меня и, несмотря на свое смущение, не будучи в состоянии воздержаться от какой-то загадочной улыбки, мелькнувшей на ее устах, с некоторым оттенком юмора по поводу случившегося. – Я не уверена, что это может быть вам даже интересно.

– Ваш отец сказал бы мне это, – настаивал я с оттенком упрека. – Это вы запретили ему. По его мнению, я должен бы знать это.

Она не возражала. В своем смущении она вообще была так прелестна, что меня охватило желание продлить это положение, и я настаивал на удовлетворении моего любопытства.

– Так я никогда не узнаю? Вы никогда не скажете мне? – спросил я.

– Это зависит… – ответила она после длинной паузы.

– От чего? – добивался я.

– Ах, вы требуете слишком многого, – возразила она. Затем, подняв на меня свое лицо с загадочным взглядом, пылающими щеками и улыбающимися устами, – сочетание прелестей, вполне достаточное для очарования, – она прибавила: – Что бы вы подумали, если бы я сказала, что это зависит от вас самого.

– От меня самого! – повторил я. – Как это может быть?

– Мистер Вест, мы пропускаем прелестную музыку, – вот все, что она ответила мне на это и, обернувшись к телефону, дотронулась до него пальцем, причем воздух наполнился волнами звуков. Затем она приняла все меры предосторожности, чтобы музыка не дала нам возможности продолжать разговор. Она отвернула свое лицо от меня и делала вид, будто поглощена ариями, но о том, что это была простая уловка, в достаточной мере свидетельствовал яркий румянец, разлившийся по ее щекам. Наконец, когда она высказала предположение, что на этот раз, я, по всей вероятности, достаточно наслушался музыки, и мы встали, намереваясь уйти из залы, она прямо подошла ко мне и, не поднимая глаз, сказала:

– Мистер Вест, вы говорите, что я была добра к вам. Особенной доброты с моей стороны не было, но если таково ваше мнение, то вы должны дать мне обещание не добиваться, чтоб я сказала вам то, о чем вы просили сегодня вечером, а также не пытаться узнать это через кого бы то ни было помимо меня, например от моего отца или от моей матери.

На такую просьбу был возможен только один ответ.

– Простите меня, что я огорчил вас. Конечно, я обещаю вам это. Никогда я не спросил бы вас о «тайне», если бы мог думать, что это будет вам неприятно. Но вы не сердитесь на меня за мое любопытство?

– Нисколько.

– А когда-нибудь, – прибавил я, – если я не буду приставать к вам, вы, может быть, сами скажете мне. Могу ли надеяться на это?

– Может быть, – прошептала она.

– Только может быть?

Подняв глаза, она посмотрела мне в лицо коротким, глубоким взглядом.

– Да, – сказала – она, я думаю, когда-нибудь может случиться, что я скажу вам.

На этом наш разговор и кончился, так как она не позволила мне прибавить что-либо еще.

Думаю, что в ту ночь даже сам доктор Пильсбёрн едва ли бы мог усыпить меня ранее наступления утра; во всяком случае, сколько загадок ни представлялось предо мной за последние дни, ни одна из них не казалась мне более таинственной и привлекательной, чем та, за разрешение которой я не мог даже взяться вследствие запрещения Юдифь Лит. Это была двойная загадка. Во-первых, было непостижимо, каким образом она могла знать какую-то тайну обо мне, чужестранце из другого века. Во-вторых, даже допустив, что она могла знать такую тайну, как объяснить то волнение, которое, по-видимому, это знание возбуждало в ней. Бывают такие трудные задачи, что не нападешь даже на приблизительную догадку для ее разрешения; и это, очевидно, была одна из таких. Я вообще слишком практичен, чтобы терять много времени на такие энигмы. Но замысловатая энигма, воплощенная в прекрасную молодую девушку, являлась неотразимой. Вообще, не подлежит сомнению, что румянец на лице девушки одинаково понимался молодыми людьми всех времен и народов, но давать такое объяснение румяным щекам Юдифи, имея в виду мое положение и непродолжительность нашего знакомства, а тем более тот факт, что эта тайна относилась к периоду, когда я совсем еще не знал ее, было бы актом крайнего фатовства. Тем не менее она походила на ангела, и я не был бы молодым человеком, если бы рассудок и здравый смысл были в силах лишить розового цвета мои сны в эту ночь.