Супружеские пары - Джон Апдайк

Анджела зашевелилась и тихо застонала во сне. Пайт встал и поплелся вниз, на кухню, выпить стакан молока. Этим летом он боролся с приступами любви к Фокси перед холодильником — холодным белым шкафом, забитым едой, которой он пытался заполнить пустоту у себя внутри. Прижимаясь щекой к холодной щеке холодильной машины, он вспоминал ее голос, его музыкальные полутона, игривую суховатость. Выкладывал на двери холодильника магнитными буквами, игрушками своих дочерей: «ФОКСИ. ПАЙТ ЛЮБИТ ФОКСИ». Потом стирал письмена и снова тащился в постель через дом, где вся мебель, все обои были пропитаны недобрым волшебством. Растягиваясь рядом с Анджелой, он думал: будь на ее месте Фокси, он бы уснул даже на битом стекле. Бессонница как неудачная настройка души. Тарахтение грузовика под окном.

Тяжесть затхлой ночи. Страх, крутящийся внутри, как хомяк в колесе. Аннабелла разводила ноги пошире, чтобы он погряз в ней всей физиономией. Осторожный взгляд Фокси искоса: трезвый рассудок, пленивший его, разыграв восторг. Огромные тревожные глаза дочерей: каким благодеянием было бы помереть и перестать мучить детей отцовским явлением! Смерть другого человека — всегда тайное облегчение. Волны жизни, вздымающиеся к Господу и молящие о бойне. Прореживание трущоб. Боже всемогущий, убереги Фокси, мой робкий огонек, от Твоего смертоносного дыхания. Аминь. От страха истончилась его скорлупа. Пайт — прозрачные очистки, лишившиеся семени, — ждал гибели.

Чистый электрический стул в выложенном плиткой помещении. Нож в горле. Землетрясение, сокрушающее соборы. Пенный океан. Узловатая веревка. Струна от фортепиано в руках профессионального убийцы. Краб в кишках. Куриная кость в дыхательном горле. Скользкая зимняя дорога. Сломавшийся высотомер. Расстрельная команда, докуривающая в углу двора сигареты и лениво философствующая на заре. Парень из Ионии. Младенец со слабыми конечностями, удавленный в колыбели. Гниющие почки, желтеющая кожа. Выстрел из дробовика в лоб, мозги на стенке. Обширный инфаркт. Гильотина. Разрыв лифтового троса. Трещина в льдине, быстрый уход под лед: на озерах Мичигана рыбаки проваливались в своих драндулетах на самое дно в воздушном пузыре, а потоми, затаив дыхание, всплывали. Молотилка. Случайно подплывшая к берегу акула. Обезвоживание с распухшим языком. Черномордое удушье. Проказа. Распятие. Выпускание кишок. Огненное погребение. Газ «циклон» в душевой. Охотник за скальпами, торопливо доскабливающий череп. Внимательное лицо пыточных дел мастера. Дыба.

Морской водоворот. Ласковое мяуканье льва. Расшатавшийся камень, поскользнувшийся башмак, падение, как сон. Ярость властелина. Пуля, бомба, чума, кораблекрушение, инфекция, запоздалая реакция. Разбитое ветровое стекло. Недосмотр пьяницы-врача. Незаметное утончение льда, неуклюжее падение, замороженное дыхание, бессильное погружение на дно.

— Анджела? — Чужой, словно долетевший с большого расстояния голос. Проснись! Обними меня. Мне приснился кошмар.

Она наполовину проснулась и наполовину послушалась: повернула в нему лицо, но осталась лежать на животе. Попыталась нашарить его рукой, но рука сонно упала на простыню. Он хотел уловить ухом скрип колеса, вращаемого хомяком, но вместо этого услышал дрожь и урчание холодильника.

«Дорогой Пайт!

Вода кажется в прилив чернильно-синей. Еще за второй чашкой кофе я увидела мальчишку в красной рубахе, вставшего на якорь в лодке с веслами у острова. Он и сейчас там. Я много думаю о нас с тобой и могла бы многое наговорить, пока сижу здесь и выжимаю из себя буквы. Вчера, когда мы были вместе, я пыталась объясни тебе про Кена, меня и оргазм, но ты изобразил высокомерную обиду. Не надо, любимый! Как я робею, когда вывожу это старомодное словечко — „любимый“! Я кажусь себе смешной. Но у тебя должно быть имя. Кто же ты мне еще?

Кен мой муж, и я люблю его как мужа. Я пыталась объяснить, что, занимаясь с ним любовью, чувствую, что все правильно. Между нами нет барьера, разве что скука, но это не беда, потому что вся жизнь — рутина. А от тебя меня отделяет множество барьеров: первым делом мое чувство вины, робость и страх оказаться хуже женщин, которые у тебя были до меня, наш общий страх разоблачения, твое порой излишнее (это не критика!) нетерпение, спешка, твоя изматывающая привычка насмехаться над собой и ждать опровержения, даже твоя чрезвычайная нежность ко мне, которая меня иногда, честно говоря, пугает… Ко всему этому прибавляются причуды беременности. Все эти барьеры громоздятся друг на друга, и получается непреодолимая стена, так что то, что я не кончаю, милый Пайт, не значит, что мне с тобой плохо. Хорошо, даже очень! Не проси других клятв. Не требуй отказа от обязательств перед Кеном: они для меня по-прежнему священны, при всем дискомфорте и раздражении. Конкурировать с ним тоже не надо — это не соревнование. Я сама не понимаю, зачем впустила в свою жизнь тебя именно сейчас, но то место, которое ты в ней занимаешь, ты создал сам, и тебе нечего бояться.

Вынесла письмо на солнце. Я в нижнем белье, потому что купальники уже не налезают. Надеюсь, водопроводчики не нагрянут без предупреждения. Парень в красном уплыл. Вряд ли он что-нибудь поймал. Перечитала письмо. Оно неубедительное, полно оправданий. Не уверена, что я тебе его передам. Твоя сонная, но любящая

Фокси».

Письма Фокси, без дат и иногда без подписи, накапливались в глубине картотечного шкафа фирмы «Галлахер энд Хейнема», куда Галлахер никогда не заглядывал. Письма были всевозможных форм и размеров. Некоторые представляли собой четыре листка, густо исписанные с обеих сторон, в некоторых было всего по несколько слов, нацарапанных второпях перед тем, как бумажка окажется на вечеринке у Пайта в кулаке. Суеверный и дисциплинированный Пайт хранил все до единого и прилежно перечитывал в тяжелые дни, следовавшие за ночными кошмарами. Читая ее письма, Пайт ощущал себя маленьким человечком, выискивающим себя в сказке, герой которой — его дальний предок.

«Любимый!

Весь мой дом дышит тобой: дверные косяки, соленый ветер, скомканные простыни с самым лучшим из запахов, нашим — все это ты. Весь день у меня распахнуты окна, занавески летят к потолку, но я ничего не вижу, так много мне надо написать и сказать тебе, хотя Кен внизу, готовится к походу к Литтл-Смитам. Через несколько минут я тебя увижу. Но в окружении других людей. Прими хоть этот поцелуй».

Другие письма были пространнее, сбивчивее, даже наставительнее. Пайт чувствовал, что его пытаются переделать, исправить, оправдать.

«Мой дорогой возлюбленный!

Я забрела в дальний конец пляжа, за все эти толпы, за итальянских бабушек, сидящих на алюминиевых шезлонгах прямо в волнах с вязаньем на коленях, туда, где не выскочит из засады никто из наших общих знакомых. Здесь все совсем по-другому: больше гальки и камней, более ветрено, вода неспокойнее — не то, что на огороженном отрезке, где плещутся очаровательные тарбокские матроны и их чада. Маяк Лейстауна уже совсем рядом. Иногда мимо проходят парочки гомиков из Бостона или Кейп-Кода в крохотных плавках. Они держатся за руки, как дети. А так я одна, беременная особа со смятым „Нью-Йоркером“ на коленях — на нем я пишу, составляя фразы позабавнее для своего любовника, считающего себя евреем.